Неистовая мощь слабака: рассказ Ким Кидука о самом себе

Этот текст впервые публикуется на русском языке. Данное интервью Ким Кидука было записано в 2002 году журналисткой Ким Гён. Она собирала информацию о разных корейских режиссерах, чтобы сделать из этих материалов сборник. Выражаем благодарность профессору Школы востоковедения ФМЭ и МП НИУ ВШЭ Павлу Семеновичу Лешакову за то, что он поделился с нами неопубликованным переводом статьи. 

Режиссер Ким Кидук – это не тот человек, о котором можно безапелляционно выносить суждение, основываясь лишь на информации, полученной из прочитанных где-то статеек. На своём  личном опыте он испытал то, чего в итоге так и не дано узнать человеку, пытающемуся постигать вещи, сидя за письменным столом. Стоило только бросить фразу, как в ответ Ким Кидук выплескивал на стол целые тирады. И я считала, что самое лучшее, что я могу сделать в такой ситуации – это молча записывать его слова. К тому же когда я с ним встретилась, Ким Кидук уже был доведен всякого рода журналистами, и потому во время интервью у меня возникало желание спрятаться тайком за спину интервьюируемого.

 

 

Путь к эшафоту

Да, хотя это и вводит меня в легкое замешательство, но не делает несчастным. И пусть некоторые вещи трудны для понимания, в целом все не так уж ужасно. Как бы то ни было, нужно закончить с этим чертовым интервью. Хотя бы эта мысль должна меня взбодрить. Еще есть время. Давай-ка посмотрим, где это я сейчас. Сейчас я на станции «Дворец Кёнбоккун», и если медленным шагом пройти этот дворец, осмотреть несколько галерей, а затем отправиться к месту встречи – в район Самчхондон, то, думаю, я как раз буду вовремя. Так и сделаю: прогуляюсь, напевая какой-нибудь очень старый мотивчик, пока снова в мозг не врежется подобно бритве какая-нибудь острая мысль. Страшная, ужасающая мысль, словно желаешь кому-то попасть в аварию, чтобы куски его плоти были разбросаны по дороге, или же чтобы раковая опухоль внутри этого человека разрослась подобно снежному кому… Вот дьявол, в голове кавардак, а надо давать интервью. Ну да ладно, расскажу всё как есть. Дам я им интервью. Я покажу им, что я не более чем простой смертный, всего лишь тщедушный человечишка. Я ведь оказался в центре жарких дискуссий, между двумя огнями: чрезмерно завышенной оценкой и чрезмерно заниженной, граничащей с переходом на личности. И все решили для себя, что Ким Кидук – проблематичная личность. Да, я всегда был клубком проблем, и теперь самая главная проблема для меня – это моя известность. Мир требует платы за славу. А я по простоте душевной об этом и не подозревал. Но возьмём себя в руки, спокойно! Итак, вот я и подошел к эшафоту.

 

Перед битвой

Встретившая меня женщина для палача выглядела малость неказисто. Сможет ли тягаться со мной человек, который так небрежно одет и так раскованно держится? А ее первые слова еще больше меня успокоили: «Я в кино разбираюсь плохо». Однако последовавшая затем фраза заставила меня задуматься: вот черт, а не ловушка ли это? «Видимо, издательство направило меня – человека, мало знающего о кинематографе – взять у Вас интервью не для того, чтобы говорить о фильмах. Похоже, что, нравится Вам это или нет, а сегодняшнее интервью Вам придётся давать о Вашей жизни». Ну да, я знал об этом, когда сюда шел. Я думал: пусть журналисты не оставят живого места на мне одном, без вовлечения в это дело семьи. А получилось так, что я оказался в положении, когда мне не остается ничего другого, кроме как выставить на всеобщее обозрение жизнь свою и своей семьи, сделав ее театром для зевак. Я не хотел этого и потому долгое время избегал интервью, но мое молчание еще больше раздувало интерес к моей жизни, порождало искажённую информацию, и в итоге превратило меня в пищу для пересудов за барной стойкой. Больше я не могу этого выносить. В моей душе разгорается желание идти в бой, а эта женщина как всегда хладнокровно заявляет: «Во время интервью бывают моменты, когда я могу показаться аморальной. Ведь беря интервью, я могу бесцеремонно расспрашивать о болезненных воспоминаниях, связанных с периодом взросления. Прошу меня за это извинить. И все же…». После небольшой паузы она начала с вопросов про отца. И дошла даже до такого: «Вы никогда не хотели убить своего отца?» Стервозная попалась женщина…

 

Об отце

Нет, совершенно нет… Как только можно помыслить об этом? Разве что если бы я совсем рехнулся. Я очень боялся отца. Его громогласного голоса, подобного голосу решительного самовластного монарха… В его присутствии я даже боялся лишний раз открыть или закрыть дверь, и ложка риса не лезла в рот. «Что ж из тебя, из засранца, получится, когда вырастешь?» Ох, эти его сердитые упрёки были для меня невыносимы. Они сделали меня чрезвычайно хилым. Отказываться от пищи в знак того, что мне не нравится, что отец ругает меня во время еды, я не мог, так как это могло быть расценено как непослушание, и пришлось бы выслушать еще раз весь его кошмарный «репертуар». Поэтому оробевший ребенок, желая избавиться от всего этого, выходил из-за стола, съев только одну ложку риса. Делая вид, что у него нет аппетита, что он уже наелся. А потом, так как хотелось есть, я бежал в огород за домом и украдкой ел капусту. Такой вот суровый отец раз в неделю ездил за лекарствами в аптеку, расположенную на улице Чонно в Сеуле. Отец постоянно болел, но это было для меня облегчением. Как бы там ни было, я был счастлив больше всего в те моменты, когда отца не было дома. Я рассказывал про наш туалет? Про сложенный из глины деревенский туалет, где пол был сероватым, а над головой проходила горизонтальная балка, на которой висели сельскохозяйственные инструменты – туалет, который так удачно подходил для того, чтобы в нём повеситься? Мне очень нравился наш туалет. Единственное спасительное место, где можно было скрыться от отца…

Как-то раз этот мой отец сказал, что мне больше не надо учиться. А все из-за старшего брата. Дело в том, что старший брат жестоко разочаровал отца, который был сельским старостой на протяжении двух десятков лет и для того, чтобы старший сын получил образование, переехал из уезда Понхва провинции Кёнсан-Пукто в город Ильсан провинции Кёнгидо – то есть совершил поступок, на который не всякий деревенский житель сможет отважиться. Плохая успеваемость старшего брата ударила по мне. Вот что отец нам сказал: «По-моему, склонности к учёбе в вас нет. Поэтому идите-ка на завод учиться работать руками и дослуживайтесь до управляющего. Это для вас более перспективно». Так я, окончив начальную школу, сразу же пошёл на завод. Потому что основывающееся на принципах реалистичности решение отца являлось для меня безапелляционным приказом, требовавшим беспрекословного подчинения.

Моим первым убежищем, куда я убежал от отца, стала, к несчастью, служба в морской пехоте. В морпехи я записался с мыслью о том, что хотя там и тяжело, но это все же лучше, чем быть дома под прессингом отца. Попав же в армию, я увидел, что уровень насилия и давления, бытовавшего там, не так сильно отличался от отцовского. Такие же мысли посещали меня и во время стажировки во Франции. Это было время, когда быть элитой общества считалось устроиться после окончания вуза на работу в Самсунг, Хёндэ, Дэу и другие крупные конгломераты. А у меня моего послужного списка в плане образования не хватило бы даже на то, чтобы написать одну страницу резюме, не говоря уж о том, чтобы устроиться на фирму. Для того, чтобы избавиться от чувства неполноценности и страха перед отцом, я сорвался с места и уехал во Францию.

Рассказать вам одну грустную историю? Я не могу ни злиться на отца, ни ненавидеть его, поскольку он тоже пострадал. Отношения между юношей по имени Чихым и его отцом в фильме «Адрес неизвестен» срисованы мною с отношений со своим собственным отцом. До сих пор каждый год 25 июня мой отец пишет письмо премьер-министру. Пишет он, что во время Корейской войны, сражаясь за свою родину, получил несколько пулевых ранений и до сих пор страдает от последствий этих ранений, и все в таком духе. Главная мысль этих посланий – просьба хотя бы теперь выдать ему компенсацию. И на протяжении нескольких десятилетий из года в год приходит ответ, что обращаться следует к непосредственному начальству и что заявленные факты не имеют подтверждения… И впрямь грустная история. Другой бы уже оставил эту затею – бог судья этим чинушам! Но этот человек продолжает требовать у государства компенсации, а получаемые в ходе этого обиды и злость вымещает на своих детях. Это самая грустная комедия в моей жизни. Однако после того как я женился, и у меня появились дети, я стал понемногу понимать отца. Теперь этот несчастный человек только и живёт тем, что сын стал режиссером и приобрел известность:

- Ты знаешь Ким Кидука?

- Да. Он мой сын. Лупить я этого паршивца лупил, а образования ему дать не смог…

Если бы я прямо сейчас открыл дверь, вошел к отцу в комнату и до самого утра слушал его волнующие душу рассказы про Корейскую войну, а потом взял его за плечи и прижал к своей груди, это было бы прекрасной развязкой. Да только разве этому бывать? Я и сейчас не даю отцу шанса выговориться. Как это ни прискорбно, но у меня покамест не возникает желания даже один час посидеть послушать эти надоедливые рассказы о Корейской войне – рассказы, которые в детстве я слышал даже в полусне и которые могли длиться хоть десять, хоть сто часов.

 

«Мое призвание – не причинять другим вреда».

Я уже говорил вам, что я слабый? Наверное, уже должен был сказать. По части самобичевания или же по части жалости к себе я, что называется, мастер... Хотя нет, это недостаточно хорошо описывает ситуацию. Это доходило до такой степени, что до пятнадцати-шестнадцати лет я, заходя в магазин, всегда пребывал в нерешительности. Как бы это ни показалось нелепым, но мне было неудобно брать сдачу в сто вон с тысячи. В ещё более раннем возрасте, когда мама давала мне сто вон и посылала в магазин за покупками, я всегда думал, что как бы было хорошо, если любой товар стоил ровно сто вон с тем, чтобы мне не приходилось брать сдачу. Мне казалось, что продавец, давая сдачу, как-то косо на меня смотрит. Я был всегда робок до того, что спрашивал сам себя: кто я такой, чтобы беспокоить продавца по поводу сдачи? Прямо какой-то комплекс вины – да и только. Может, он возник как результат тирании отца? А может, из-за строгого воспитания отца, который учил ни в коем случае никому не причинять неудобства? Не знаю. «Не кури, не пей спиртного!» – Эти наказы отца я выполняю и по сей день, и, похоже, это мое призвание – не причинять другим вреда. Для меня все люди без исключения – как женщины, так и мужчины – словно герои моих фильмов, существа несчастные и заслуживающие жалости. Существа, которым нельзя причинять боль как морального, так и физического характера. И может, меня назовут свихнувшимся, но я продолжаю считать, что стремиться к удовольствиям можно, но только если они не питаются страданиями другого человека. 

 

Почему люди творят насилие?

Ну, а теперь, может, сменим тему на более ужасающую? Наивность в каком-то смысле может означать жестокость. В фильме «Весна, лето, осень, зима... и снова весна», над которым я сейчас работаю, есть сцена, где мальчик – буддийский послушник – ловит лягушку и разрисовывает ее красками. Именно это сотворил и я, когда был маленьким. Я тогда решил, что разрисованная лягушка сможет украсить мой письменный стол. В фильме «Остров» героиня жжет рыбу током, пытаясь тем самым перенести мучения с себя на кого-то другого. Подобные же желания посещали в детстве и меня: что сможет заменить мне мои страдания и тревоги? Не агрессия ли в отношении существ более слабых, чем я? В нашем неустроенном обществе только убив человека, ты вступаешь в конфликт с законом. Убить же собаку или лягушку – это ничего. Как и совершать насилие в отношении слабых, если только при этом остаешься в правовых рамках. В этом отношении я считаю, что совершить самоубийство, равно как и, пытаясь кого-то убить, выйти за рамки поля правового, означает быть в поле какого-то особого рода. Даже если из-за этого попадешь в тюрьму и будешь приговорен к смертной казни. Конечно, достоинств у такого поля быть не может...

 

Детские рисунки

Учась в младших классах, я получал от отца по сто ударов розгами по икрам за то, что разрисовывал учебные тетради. Уж не знаю, закалило ли меня такое имманентное насилие или нет, но только я всё равно продолжал рисовать в тетрадках. Что же меня так заставляло этим заниматься? Сейчас об этом грустно думать, но к рисованию как к таковому я подлинного увлечения не испытывал. Я рисовал Ли Сунсина, рисовал Макартура, потому что в те детские годы мне хотелось над кем-нибудь властвовать. Да, вспомнил: еще я рисовал госпожу Юк Ёнсу. Добровольно обрекая себя на порку, я рисовал два предмета моей страсти: властителя и благородную даму. Хотелось бы сейчас посмотреть те мои рисунки. Правда, очень хотелось бы. Именно в этих рисунках отражено мое подлинное «я», но теперь мне их уже не найти.

Стоило мне погрузиться в воспоминания о моих детских рисунках, как сидящая напротив журналистка, отпив глоток кофе, заметила: «Судя по всему, в детстве Вы плохо ладили со своими сверстниками». Да нет, так не скажешь. Со сверстниками я дружил, но считал, что от них отличаюсь. Честное слово, так и было: с некоторых пор мне в голову стали приходить опасные мысли, что все люди – иные, чем я. В то время как другие дети ходили в школу, я работал на заводе. И потому мы редко могли видеться, а когда и встречались, то общих тем для разговора было немного. Сколько мне тогда было – пятнадцать? А может, и шестнадцать: ребята вернулись со школьной экскурсии, во время которой они познакомились с какой-то школьницей и взяли у нее адресок. И теперь они всем микрорайоном сели писать этой девочке любовное послание. С моей точки зрения, от этого их письма веяло инфантилизмом и убожеством: «Ты тогда при выходе забыла платок – я хочу тебе его отдать». – Кретины. Я бы писал по-другому. Я бы писал необычайно выразительно: «На улице кто-то упал. Он мертв и весь в крови». Начав письмо столь эффектно, я бы сходу придумал логическое завершение: «Разыскивается совершивший это преступление. Всего доброго». Но эти дураки заявили, что я рехнулся и что мой вариант письма еще более идиотский. То, что такое любовное послание может быть прекрасно воспринято, я смог доказать, когда попал в армию. Видя, как убого пишет письмо своей девушке сослуживец, заканчивавший университеты, я стал писать за него. Тогда в отношении моего стиля дождём посыпались самые невообразимые эпитеты: страшный, ужасный, яростный. Эпитеты, содержащие в себе неистовую энергию. И я без промедления в начало письма поставил такую фразу: «Я оторвал у цветка лепесток»... И от адресата стали приходить ответы! Этот интеллигентик, который все тревожился, что после такого письма девушка его бросит, был этому немало удивлен. Но однажды эта девчонка догадалась, что письмо пишет кто-то другой. После этого я вообще стал писать ей от своего имени. В итоге, сам того не желая, я отбил у парня подругу и даже вступил с ней в связь... Впрочем, это все неважно. Самое интересное то, что эти мои письма вдохновили меня, и хотя я не владел правописанием и не прочел ни одного художественного произведения, я написал повесть, которую отредактировали приятели, закончившие гуманитарные отделения вузов. Называлась повесть «Отцовская война». Я послал ее на конкурс произведений патриотической тематики. Разумеется, моя работа была отсеяна.

 

Смекалка и жажда творчества

Эта женщина права. Да, так и было. Во мне была жажда сочинительства. Появилось это, когда я учился в начальной школе города Ильсана. Путь от дома до школы был неблизкий. По обеим сторонам дороги была вода. Склонив низко голову, я шел по дороге, то и дело бросая наземь какие-то фразы. А потом трясся, как бы их не забыть: это надо записать, надо записать... Произносимые вереницы слов казались мне чрезвычайно красивыми, но сразу же испарялись из моей головы. В то время как мысли однокашников сводились к «давай потом купим поесть булку», я не уставал смаковать в одиночку чувство некоего эмоционального возбуждения. Как бы это сказать... Я был хилым, но в то же время смекалистым мальчиком. За все время ни разу не было случая, чтобы я украл мелочь у матери из кошелька. Клянусь в этом. Зато я мог вывинтить нормально горящую лампочку, спрятать ее в роще, а вместо нее ввинтить перегоревшую. И когда мама посылала меня в магазин за новой лампочкой, я приносил ту, спрятанную в роще. А на вырученные таким образом деньги шел покупать комиксы. В течение года я проделывал это по несколько раз в месяц. Основанное на культе честности и прилежании воспитание, которым меня перекормил отец, не позволяло мне брать в кредит вещи в этой находящейся возле школы заурядной лавке по продаже канцтоваров. Поэтому еще будучи ребенком, мне приходилось изворачиваться таким вот образом.

Стоило мне рассказать об этом, как сидевшая напротив женщина, округлив глаза, пристально на меня посмотрела. Во взгляде ее читалось: а не рисуюсь ли я, изображая себя с детских лет этакой неординарной, прямо гениальной личностью? И женщина спросила, не выпало ли чего из моего рассказа: «Значит, Вы говорите, что за все это время не совершили ни одного правонарушения?» Люди, видимо, думают, что раз я вырос в трудных условиях, как дикий зверек, то должен был в подростковый период только и делать, что воровать и насиловать. С большим прискорбием вынужден разочаровать: я ни разу не совершал дурных дел, подпадающих под статью. Ах, ну да, подростком я как-то провел неделю в полицейском участке, где меня подвергали пыткам. Коль скоро журналисты, словно стая собак, с вожделением набросились на эту историю, то и вы, наверное, где-то об этом читали. Я тогда сделал пистолет и носил его в кармане. Вот и все. Тут женщина спросила меня, двигали ли мною тогда те же помыслы, что и в то время, когда я рисовал Макартура. Причиной было не только это. Ко мне тогда приставала местная шпана, и в душе мне хотелось их убить.

 

Протест против этого мира

Своего рода дух сопротивления был причиной, по которой я не мог не смастерить тогда пистолета. Но что известно о принципах сопротивления вам? Я эти принципы постиг, работая на заводе – принципы сопротивления, существующие в полупроводниках, транзисторах, конденсаторах! На мой взгляд, в них заключен целый мир. Если не установлена сила электрического тока, который, встречая определенное сопротивление, проходит сквозь меня, то я перестаю нести в этом обществе свои функции. Я крайне боялся утраты своих базовых функций. Для меня мир – это место, куда кто-то, внезапно ударив меня по щеке, убежал как сумасшедший. И виновного не найти. Съемки фильмов стали для меня актом протеста против такого мира и знаком презрения по отношении ко мне самому за свою немощность. Именно благодаря духу сопротивления я пока еще продолжаю функционировать. Мне было очень грустно видеть несчастье, произошедшее в Тэгу. Грустно, оттого что никто не сказал о неадекватности общества, порождающего таких страшных личностей и способствующего развитию у них комплекса неполноценности. Мое сопротивление, целью которого является выживание – это съемка фильмов. А сопротивлением этого человека стало спуститься в метро, держа в руках канистру с бензином.

Женщина, до этого момента слушавшая меня невнимательно, на время оживилась. Настало время сказать, что и в случае с происшествием в Тэгу, и вообще я думаю, что можно понять людей, испытывающих в отношении безликой массы желание ее уничтожить. Разве человек никогда не испытывает подобного желания? Желания, которое испытывал мужчина, ставший однажды донельзя презирающим сам себя инвалидом, – желания спуститься в метро и, ликуя, поджечь бутыль, дабы умирать не в одиночку. Это по-настоящему опасное заявление, но я думаю, что и Гитлер в каком-то смысле является самым выдающимся творением истории. Думаю, если бы не он, война человечества могла разразиться 40-50 годами позже. Не потому ли мы прикладываем усилия к тому, чтобы трагедия не повторилась, потому что в прошлом уже существовала такая тоталитарная модель? Буду ли я выглядеть сошедшим с ума, если скажу, что как человек, давший нам повод заняться самокритикой, которая, в свою очередь, является детонатором изменений в историческом сознании, Гитлер – это своего рода произведение искусства?

 

«Быть человеком и вправду страшно»

Это было в те дни, когда я служил в военно-морских войсках. Наш отряд дислоцировался на радарной базе и обслуживал радиолокационное оборудование для обнаружения шпионских объектов. Однажды мы засекли что-то похожее на вражеское судно. Я не сообщил о происшествии, хотя был старшим сержантом. Каков статус, таково и наказание, и по военным законам меня арестовали и посадили в тюрьму в Намхансансон. Именно тогда я впервые ощутил, как все мое тело дрожит от желания кого-нибудь убить. 

К несчастью, я до сих пор чувствую это желание. Даже если я для полноты картины проанализирую Ким Кидука и с этой – другой – стороны, критиковать самого себя невыносимо. К тому же, люди, стремящиеся к демонстрации своей убогой, без капли правды, сексуальной жизни, пугают. После выхода фильма «Береговая охрана» Ким Кидук стал, если описать его состояние в двух словах, как раковина. Ради желания произвести эффект я без колебаний принял приглашение представить свой фильм на Венецианском кинофестивале. Я всего лишь прилежно продолжаю снимать кино, но по непонятной мне причине некто, называющий себя «я», даже в процессе самокритики выглядит неплохим парнем. А, бывает. У типа по имени «я» нет ни приличного образования, ни корней, поэтому частенько его образ жизни бездумно называют примитивно диким.

В какой журнал ни загляни, все пишут о «проблематике Кан Усока», «проблематике Кан Джегю», «проблематике Им Квонтэка»… Всех не перечислить. Быть человеком и вправду страшно. Что же все-таки такое личность? Оглянувшись лишь на один день своей жизни, я понимаю, насколько я еще одинок, и потому моя душа болит, когда я думаю о режиссере, снявшем едва лишь восемь фильмов и со злостью прогрызающем себе путь к народной любви, чтобы казаться другим. Ну, эта ситуация, конечно, ужасно меня забавляет, но на душе легче не становится. И все эти женщины, несомненно, не в состоянии понять злость, которую я чувствую. Поэтому и задают нескромные вопросы типа: «Неужели Вы настолько чувствительны? Ведь Вы не считаете всех людей злыми и вульгарными?» Понятия не имею. Это же ты училась в университете, ты журналистка. Так что, почему бы не побыть немного грубым? Не показать свою силу духа такой, какая она есть? Мой дух подобен той единственной травинке, которая растет на ясном пространстве автотрека. Он слаб, как она. Тем не менее, ее корни еще не повреждены. Я снова дам росток. 

По правде говоря, я до сих пор живу с комплексом неполноценности. Несомненно, у меня комплекс по поводу образования, в смысле, его бессистемности, однако парадоксальным образом я осознаю, что комплекс по поводу системности у меня тоже есть. Ким Кидук, этот тип, столько изучивший, прочитавший гору книг, не живет ли он, словно компьютерное «железо», тайно пожирающее электричество? Хе-хе, так-то. Хе-хе… Мне смешно видеть людей, читающих на протяжении ста лет кинематографа одни и те же книги, смешно читать их схоластический анализ, слышать их лишенную человечности и лишь набитую информационностью критику. Почему нет людей, которые ищут в столетии кино какой-то назидательный смысл и смотрят фильмы, принимая сюжет близко к сердцу? Если посмотреть на это с точки зрения моральных принципов и задаться вопросом, что есть личность странных и подчас пугающих героев моих фильмов, то вряд ли удастся это понять…

 

Чтение и образование

Вы наверняка хотели бы спросить меня о том же, о чем спрашивала та журналистка: какие книги Вы читали? Я практически не читал книг. Единственная книга, которую я прочел, – Библия. В Париже я постоянно носил с собой и читал «Новый Завет». Возможно, потому что именно в то время я стал понемногу верить в эсхатологию, о которой столько говорилось в Библии. В «Книге Апокалипсиса» «Откровения Св. Иоанна» есть поистине ужасающие слова о конце света…

 Это звучит очень странно, но для меня отсутствие образования – это все. Для меня не имеют значения все те бесчисленные теоретические работы и социально-научные труды, написанные множеством людей. Я по-прежнему считаю новостные журналы единственно подходящими для чтения, потому что они рассказывают правду о реальных людях и событиях. Даже если кто-то уже описал эти события и людей в романе или стихах, я не буду их читать. Серьезно. Многие люди приписывают мне садомазохистские наклонности или пытаются рассматривать мои действия с точки зрения психоанализа Фрейда, но я никогда не имел ко всему этому ни малейшего отношения. Кто бы ни изобрел эти теории, я остаюсь по отношению к ним совершенно безразличным. С детских лет я перебывал в стольких ипостасях, каждая из которых самодостаточна сама по себе, что есть ли нужда воспроизводить косвенный опыт, получаемый из книг? – кажется, бескомпромиссность стала моей натурой.

Что вообще за писатель такой – Джорба? Когда я сказал, что не читаю книг, у журналистки сверкнули глаза, и она пустилась в рассказ о Джорбе. «Вы тоже захотите писать, как Джорба. Вы напишете кучу книг, а потом бросите их в огонь, кто знает? Вы уничтожите в себе дурака». Вот ведь, журналисты… Она наверняка и это тоже вычитала в какой-нибудь книге. Примерив на себя эту фантазию, мне даже стало немного стыдно, но стремление начать читать так и не появилось. В том возрасте, когда у обычных людей проявляется самая сильная жажда чтения, я работал на заводе. Я, может, и хотел бы читать, но приходилось отдавать работе то время, которое другие тратили на книги. И даже в то время, как другие рабочие отдыхали, я мастерил приборы. Однажды на заводе я увидел, как какой-то парень читал роман «Дневник Анны Франк» в превосходном издании. Этот парень всегда отстраненно сидел и читал в маленьком кладбищенском садике за заводом, и его поза мне совершенно не нравилась. Мне была противна его отстраненность и вся эта возвышенная атмосфера, когда он спокойно сидел и читал на могилах других людей. На этом мои воспоминания, связанные с книгами, исчерпываются. Кроме того, я, кажется, унаследовал от отца красноречие.

Журналистка снова спрашивает: «Господин режиссер, Вы хотели бы, как другие люди, получить образование при помощи пера и чернил?» Ну, пожалуй, можно и так сказать. С течением жизни появляются разные вопросы: почему мир так абсурден? Почему люди так жестоки? Что заставляет меня злиться? Почему со мной все происходит именно так? Я постоянно задаю их себе и пытаюсь найти ответ, так что внутри меня постоянно формируется некий спонтанный образ мышления.

Что такое любовь? 

В какой-то момент я незаслуженно стал врагом женщин. Одни женщины набрасываются на меня за то, что будто бы мои фильмы – плод андроцентризма со свойственным для «мачо» культом полового члена; другие утверждают, что мои фильмы так же вредны, как дурные болезни, потому что, как им кажется, в них утверждается, что женщины годны только на то, чтобы торговать телом; третьи считают меня неудачником, ни разу не любившим и потому понятия не имеющим о том, что такое любовь. Подумайте хорошенько. Подножный корм? Признаться, я и слов-то таких не знаю. Я сам жертва патриархального уклада, неужели вы думаете, что я хотел вырасти властителем, который бы в итоге проиграл и потерпел фиаско? Наоборот, я рос под огромным влиянием матери. Я жил как одинокий тигр, спасающийся от погони, зарабатывал на жизнь всей семьи, притворялся послушным и в результате пошел по стопам матери, победившей отца в моем воспитании.

Наверное, я не смог бы сделать столь откровенного признания, если бы беседовал с мужчиной, а не с женщиной. В присутствии женщины все становится относительным, и день, и ночь приобретают истинный размер, бóльшую глубину. Без черного нет белого, без дня нет ночи. «Тогда почему Вы так часто сравниваете себя с женщинами?» – язвительно вопрошали меня феминистки. Пусть меня назовут режиссером, приносящим больше вреда, чем пользы, человеком, залезшим к женщине в матку и занимающимся там нравственным воспитанием, – мне все равно. Я не страшный. Когда обо мне говорят, что я могу заставить женщин торговать своим телом, то речь идет не о режиссере, а всего лишь о нарушителе запретов. И меня достаточно посадить в тюрьму. Только и всего.

«Вы любили?» Моя работа заключается в наблюдении за людьми и в том, чтобы любить саму их сущность. Вы-то сами что вообще знаете о любви? Когда вы решаетесь полюбить, то рискуете это делать только в безопасности, при полном одобрении общества и соблюдении моральных норм, хотя, конечно, и не признаете это. Люди, испытавшие любовь, знают, почему женщина не может не положить рыболовный крючок себе в матку и потянуть за него! Хм, это даже выглядит слегка реально. Путем следования моральным принципам люди стремятся к достижению максимального универсализма в рамках наиболее безопасной поведенческой системы. Однако степень сложности все возрастает, и грубость по отношению к другим и к самим себе формирует основу для мазохизма. Возникают конфликты. В конечном счете конфликт ненависти к себе и мазохизма и есть любовь. Любовь – волшебное чувство, которое иногда доводит людей до самоубийства. Видимо, для меня любовь – это путешествие, в процессе которого мы возвращаем себе наш животный облик. Именно это – любовь. Мой интеллектуальный уровень, моральные принципы, социальный статус и положение исчезают на глазах, и наступает любовь.

Раньше мне было достаточно смотреть на объект желания, однако нынешний «я» хочет его пощупать и использовать в реальности. И еще хочу признаться: я испытываю давление в отношении своих желаний и путей самовыражения. Люди красиво говорят о жизненном пути. Однако пути нужно придерживаться, иначе в один момент можно потерять дорогу и утратить самоконтроль, выйти за все рамки. Я тоже не смогу избежать этого. Спокойствие имеет свои границы, за ними, случается, исчезает даже чувство вины. Все забывается в мгновение ока. Чувство вины отдаляется, как под действием наркотика. Как если бы во время автомобильной аварии большинство людей не знали бы, зачем я туда поехал, не знали бы, зачем я в тот момент нажал на акселератор, так мое внутреннее «я» следует побуждениям, неизвестным мне. Сейчас я хотел бы увидеть «то место», а бывает, что я, сам того не зная, смотрю на «это место». Свихнуться можно.

 

Про семью 

Знаете вы или нет, но у меня тоже была свадьба. И ребенок есть. Мне не представлялось случая обнародовать это, хотя и скрывать я не стремился. Любопытно, что люди никогда не спрашивали меня, женат ли я. Не знаю, оттого ли, что я не ношу кольца, оттого, что так выгляжу, или оттого, что во время съемок фильмов у меня не возникало явной возможности жениться… Когда я был во Франции, мы познакомились по переписке, в 93-м году она приехала в Корею, и мы сразу поженились. Я ничуть об этом не жалею. Просто чувствую себя слегка виноватым. Почерпнутые из мира кино, мои представления о драматичной любви не подходили этому человеку, и, по правде говоря, у меня тоже было больно на душе. В любом случае, у меня была возможность изучить мир чувств противоположного пола, и поскольку я могу, независимо от того, трагедия это или комедия, уместить человеческие чувства в 100 минут театрального действа, обыденный образ мышления не для меня; она же мыслила обыкновенно, а я так и не смог ей этого объяснить. В этом была наша трагедия.

До того, как я стал режиссером, у меня уже была семья, и впоследствии разгорелся скандал. В той ситуации я больше всего боялся этой женщины. Я не мог ни сказать правду, ни солгать. Потому что хотя человек, у которого есть жена, достоин в таком случае порицания, в представлениях о мире этих двух людей существует структура, которую и бог способен понять.

К сожалению, несмотря на это, в нашем обществе следует как можно меньше обнаруживать свои чувства. Когда я думаю о своей дочери, которая в этом году идет в первый класс начальной школы, во мне закипает кровь. Когда обо мне говорят с бездумной грубостью, я думаю о травме, которую нанес этому ребенку, и меня начинает буквально выворачивать наизнанку. У меня нет личности, нет образования, и мне нечего терять. В настоящем мне даже нечего изменить. Хотя и говорят, что я вновь, как раньше, перевоплотился в дикое животное, теперь я могу жить дальше. Но когда я думаю о ребенке, я не могу уснуть. И я плачу, потому что мне очень грустно. По крайней мере, я могу быть уверен, что эта журналистка не сочтет мои слезы показным шоу. Если подумать, то скудный рассказ о свадьбе и любви занял не так уж много времени. Я уложился в 10 минут, переделав свою историю в удобоваримый рассказ, соответствующий обстоятельствам. Как только я закончил, она предложила рассказать еще, да и я сам, по правде говоря, с интересом слушал человека по имени Ким Кидук. Я знаю примерно то, что оказался в такой ситуации, когда, даже будучи еще на второстепенных позициях, я уже не мог не стать жертвой всеобщего интереса. Однако если бы кто-нибудь протянул моему незрелому ребенку острый скальпель… Пожалуй, я становлюсь все более опасным.

 

Энергичность как образ жизни и инстинкт самосохранения

Наверное, если бы я служил в Освенциме, меня оценили бы по достоинству. Я и сейчас энергичный, а в 17-18 лет, когда я работал на заводе, для повышения эффективности труда я мастерил приборы и даже дослужился до мастера. Я сделал трансформатор переменного тока, и, хотя заводские девицы практически ничего не делали и производили за день в лучшем случае по 60 деталей, я покупал на Чхонгечхоне запасные части и собирал приборы, благодаря чему умудрялся производить за смену до 2300 деталей. В конце концов, я был повышен до мастера, чем вызвал сильную зависть старших братьев. Эта ситуация остается неизменной до сих пор. Другие режиссеры снимают по фильму раз в 3 года, я же снимаю ежегодно по одному, а иногда и по два. Моя энергичность – не только привычка, но и образ жизни, инстинкт самосохранения. Я никогда не откажусь от нее, и это самый яркий результат жесткого воспитания, данного мне отцом-диктатором.

Вы спросите: что лежит в основе этой страшной движущей силы? Вера в самого себя. Я всегда спокоен и готов ко всему, и это единственное, что я могу продемонстрировать продюсерам и инвесторам. Когда зарождается проект съемок нового фильма, люди собираются компанией, пьют и проводят вместе кучу времени в попытках найти инвесторов, которые дадут деньги на съемки. Я не такой. Даже когда нет возможности сделать фильм на основе этого сюжета, я изо всех сил радуюсь жизни. Если нет продюсера, я начинаю охоту. Я наслаждаюсь процессом, даже если нет никакой надежды на то, что фильм будет снят. Вы спросите: как это? Возможно, я радуюсь тому, как интересно я излагаю этот сюжет, вне зависимости от возможности получить с этого добавленную стоимость. 

Я не растрачиваю энергию зря на этих бессмысленных сборищах в чью-то поддержку. В то время, как другие пьют бокал за бокалом и хлопают друг друга по плечам, я в одиночестве переживаю, какой будет моя следующая история. 

Я думаю, что режиссера можно представить как рабочего в рамках определенной системы. Он постоянно должен что-то демонстрировать. По моему мнению, профессия режиссера подразумевает не опьянение легкой романтикой и не наслаждение собственной элегантностью и стилем. В глубине души я понимаю, что люди, конечно, ждут другого кино, и то, что мои фильмы замечают, льстит моей самооценке. И я верю, что моя судьба – обращать свои истории к таким людям. Один из моих фильмов, «Весна, лето, осень, зима… и снова весна» – обо мне; это история о молодом монахе-послушнике. Фильм находится в процессе съемок, но уже сейчас в нем проявляется причудливая сюжетная линия. У меня еще есть сюжет «Пхунсангэ» (порода собак. ­– прим. переводчика.) о шпионе, который, как старьевщик, переправлял древние сокровища Северной Кореи в Китай, простая история «Дневник пистолета», начинающаяся с простого вопроса о том, что будет, если в качестве рассказчика будет выступать пистолет, история «Девочка-самаритянка» о том, как 800 тысяч современных мужчин вынуждены смириться с тем, что их дочери становятся проститутками… В дальнейшем я намерен постоянно что-то менять. Мы так или иначе что-то меняем. Люди живут, подобно бильярдным шарам, понимая, что им некуда убежать из ограничивающих их рамок, нет возможности что-то изменить. В их мыслях нет расчета. Я, в животном инстинкте доверяющий только собственному телу, не могу представить такой конец. Да это и не догадка. Это моментальный расчет.

Неловко говорить, но у меня нет в этом ни малейшего сомнения. В любом случае, основной жизненный принцип Ким Кидука – никогда не следовать придуманным кем-то формулам и моделям. И в каждом фильме, который я собираюсь снимать – «Пхунсангэ», «Дневник пистолета», «Девочка-самаритянка» – есть что-то, интересное лично для меня. Даже если убрать такой инструмент как «кино», останется много чего другого. Ведь существует и другая жизнь! И есть люди! Хотя это и страшно, да, страшно, но по-прежнему моим хобби остается узнавать людей. Я хочу хоть на шаг приблизиться к интересующим меня людям.

 

О кино

Хочу еще раз повторить, что в энергии Ким Кидука нет ничего особенного. Я пишу сценарий и начинаю охоту, и когда при встрече продюсер приходит в восторг от моей истории, дело сделано. И сколько бы людей ни скучало, слушая мой сценарий, среди них найдется один, кому он покажется интересным. Я очень далек от современных производителей кино, которые, подобно писателям прошлого, сидят в задней комнате, курят одну трубку на всех, пьют вино и спят так крепко, что не услышат, даже если рухнет мир. Им не приходят в голову более подходящие способы раздумий, чем пить и курить. Лучше бы они вышли прогуляться. Я, например, по большей части хожу пешком. Просто хожу. И думаю на ходу. Иногда захожу в какой-нибудь кинотеатр и смотрю фильм. Во время таких просмотров меня иногда внезапно приходят в голову образы, которые можно было бы обыграть. Кино, которое я смотрю в последнее время, совсем другое… Когда я смотрю голливудский экшн, в какой-то момент передо мной возникает образ «плохого парня» или молодого послушника из «Весна, лето, осень, зима …и снова весна». Тут же я начинаю засыпать, и на границе сна и яви мне иногда кажется, что эти люди выходят ко мне из четвертого измерения, и в этом бесконечном пространстве, когда я не знаю, то ли просыпаться, то ли спать дальше, в моей голове рождаются смешанные образы. Когда я просыпаюсь дома, у меня от этих образов остаются только смутные воспоминания на уровне догадок, которые прочно уживаются в моих фильмах. Правда и вымысел сталкиваются в экономическом пространстве кино, и, хотя люди не произносят этого вслух, я называю это плодом глубоких раздумий и на основе их создаю теорию.

Я бормотал про себя и совсем забыл о присутствии журналистки, когда она задала мне следующий вопрос: «Поскольку Вы занимаетесь искусством и глубоко размышляете о подобных вещах, не означает ли это, что Ким Кидук не заинтересован в том, чтобы играть на сцене, но все силы тратит на декорации и рисунки?» Честно говоря, я не нашел в себе достаточно сил, чтобы ответить ей. Подобные разговоры заставляют мой пульс учащаться. Неужели она решила, что я имел в виду только умножение образов? Мои фильмы смотрят в том числе люди, не интересующиеся образами, и какие бы чувства они при этом не испытывали, им это интересно. Так что же имеет значение? Отдельный образ – всего лишь отколотый кусочек скульптуры. Хотя он и лежит в основе сюжета, но без тесной связи с персонажем это всего лишь осколок чего-то большего.

 

Фильмы как саморефлексия

Я до сих пор очень быстро бегаю, и поэтому дышу легко. Сейчас мне хочется что-нибудь восстановить. Например, чувство собственного достоинства. Чувство собственного достоинства типа, у которого ничего нет, который ничего не знает, и ничему не учился. Я долго мучался в поисках пути возрождения этого чувства, и в конце концов стал режиссером. Я снял фильм «Весна, лето, осень, зима …и снова весна», чтобы оглянуться на самого себя, это своего рода автобиография. Поэтому в одной из ролей там Ким Кидук. Когда начались съемки фильма, я постоянно думал об этом, о том, в какой сцене я хотел бы проявить себя. Например, сцена, в которой одинокий человек задерживает дыхание и умирает, такое возможно на самом деле? Может ли кино передать боль человека в тот момент, когда дыхание постепенно останавливается, и душа покидает тело? Кино может отобразить все, а вот могу ли я? Не знаю.

 

«Ким Кидук воскрес»

Я не намерен стареть подобно Им Квонтэку. Я не намерен, увидев, что конец близок, открыть окно и уйти, подобно Чан Сону. Подражание реализму Ли Чхандона – трудоемкое и невнятное занятие, а заниматься рутиной, как Хон Сансу, невозможно. Я – сбитое с толку существо, стоящее на границе абстракции и конкретики. Но индивидуальности – они все такие. И впредь я постоянно буду задавать вопросы, что это и отчего все не так и не эдак. И когда люди будут смотреть мои фильмы, они будут думать: этот персонаж – не сам Ким Кидук ли это? И им будет интересно, потому что, с одной стороны, можно сказать, что это он, а с другой стороны вроде бы и не скажешь. Это, конечно, издевательство над собой, но люди судят меня со своей точки зрения, и мне любопытно, насколько широк будет разброс мнений. Конечно, иногда у меня будет возникать желание кого-нибудь убить, а порой мне будет грустно и захочется плакать. И я не уверен, что в такие моменты не начну снижать зарплату актерам и сценаристам, которые вечно интригуют друг против друга.

Ким Кидук стал как пушинка. Ким Кидук слабеет. У Ким Кидука ничего нет. Я думаю именно так. Тем не менее, хватит ли у вас смелости не смотреть мои фильмы? Мне неловко об этом говорить, но я думаю, что, хотя я сам уже умер, Ким Кидук воскрес. Даже жестокие люди, ненавидевшие меня, теперь смотрят мои фильмы с иным настроением и спорят о том, что будет дальше. В любом случае, я буду стремиться к тому, чтобы мои истории казались лучше, однако даже если я вдруг начну сиять от самодовольства и гордости, мне не будет ни чуточки стыдно.

 

Переводчик ­– Павел Семенович Лешаков, вице-президент Европейской ассоциации корееведения (с 2011 г.); руководитель Российской ассоциации университетского корееведения (с 2009 г.)., профессор Школы востоковедения ФМЭ и МП НИУ ВШЭ.