Текстовая версия интервью с Мариной Марией Мельник

О призвании, творческом пути и документальном кино

– Давайте начнем с краткого профайла. Расскажите несколько фактов о себе, которые Вы бы рассказали незнакомому человеку, чтобы он имел примерное представление о Вас.

 

– У меня два имени – Марина Мария. Это первый факт.

 

– Это именно имя или матчество?

 

– Это имя. Папа хотела Марию, а мама хотела Марину. И до 14 лет у меня было одно имя – Марина. А потом при получении паспорта мама решила, что нужно навести справедливость, и вписала мне еще второе имя – Мария. Это было достаточно неожиданно, потому что я в этот момент болела и паспорт забирали без меня. Но со мной заранее обсуждали, что у меня может быть два имени, и спрашивали, как я к этому отношусь. Я сказала, что все нормально. Но я, конечно, тогда не думала о том, сколько проблем будет с документами. Иногда пишут с дефисом, иногда просто рядом, в общем, есть свои сложности. Мне жизнь как-то так подкинула, оказалось, что у моей дочки и у папы два имени. (Смеется).

 

– Интересная у вас семья.

 

– Как-то мы друг друга нашли, может, по этому принципу. Второе – я режиссер-документалист. Это то, чем я горжусь, что я люблю и то, что делает меня счастливой. Что бы еще сказать? Наверное, я оптимист. Даже в самые сложные моменты жизни я смеюсь. У меня более-менее постоянная съемочная группа, мы с из проекта в проект переходим с одной и той же командой, и вот они очень ценят меня за это. Потому что, когда у нас случаются какие-то неожиданные повороты, неприятные ситуации, я начинаю смеяться, улыбаться и придумывать быстренько, как это все исправить. Они просто знают, что все получится, и слепо готовы довериться. Даже если я говорю: «Пойдемте, нам нужно в пропасть».

 

– Это важно в рабочем коллективе, безусловно. Давайте остановимся на одном из пунктов – на документалистике. Почему именно документалистика? Это была мечта с детства, или просто так получилось?

 

Вообще я хотела быть хирургом. Я смотрела, как разделывают тела, мне интересно было, как что-то исправить, если у человека какие-то заболевания, проблемы. Для меня это было важно. Был какой-то такой посыл – хотелось человека спасти. Меня это как-то привлекало, если у кого-то что-то болело, в детстве я всегда лечила. Подорожник, перевязки… В 12 лет я поехала к подруге на море, к ее родственникам. И ее бабушка лежала, у нее были серьезные заболевания, не буду описывать, но выглядело все так, что родственники не хотели этим заниматься. А я делала спокойно. Я понимала, что есть вот этот момент, когда ты должен отключить все свои брезгливости и просто помочь, потому что человек в этом нуждается.

 

При этом спустя некоторое время я поняла, что у меня есть какая-то гиперчувствительность. Я очень переживаю за других людей, разделяю их беды. И вот эта сильная эмпатия дала мне понять, что, если передо мной будут умирать люди на операционном столе, я скорее всего буду это все очень сильно переживать, переносить в себя и болеть от этого. И это будет очень травматичная история. А если я пойду куда-то в мир искусства, там будет более безопасное пространство.

 

Если даже ты сделаешь фильм, который будет говном, никто от этого не умрет. Но, если ты сделаешь что-то хорошее и увидишь, что это как-то влияет на людей, это будет иметь гораздо шире охват, скажем так. Потому что в зале сидит не один человек. Или канал, телевидение, платформу тоже смотрят миллионы людей.

 

Поэтому я стала направляться в сторону кино. Еще у меня дедушка – известный актер, Евгений Моргунов. Отец у меня был продюсером, он тоже учился во ВГИКе, и бабушка училась во ВГИКе. То есть, получается, дед, бабушка, отец. Мои родители расстались, когда мне было полтора года, но ВГИК меня всегда привлекал, я чувствовала, что должна быть там. Моя мама к этому совершенно спокойно относилась. Она считала, что я могу идти, куда хочу. Я еще музыкой активно занималась, играла на скрипке, танцевала, чем я только не занималась. Она вообще думала, что я буду аниматором или кем-то таким. Она художник, поэтому, видимо, у нее были свои цели. А так как с отцом я не общалась, с ним я только с 25 лет стала контактировать, у меня была совершенная свобода. Я понимала, что могу идти, куда хочу.

 

Cначала я отучилась в колледже при ВГИКе, на рекламе, потому что там учили видеосъемке. Еще рисовать и фотографировать учили. Я думала: «Ну, пока до режиссуры я не доросла, хотя бы себя поднатаскаю немножечко в фотографии, в съемке видео. Получу понимание, что такое концепция, что такое идея, как рассказать историю, сделать раскадровку и прочие вещи. А когда я это все закончила, я смело пошла во ВГИК, и меня не взяли.

 

– А где хэппи энд?

 

– Меня не взяли, просто с треском выгнали с последнего тура. А это было особенно трепетно, потому что, когда ты дошел до конца, у тебя возникает ощущение, что ты уже там. Я постоянно обновляла эти списки, увидела, что меня там нет. Я, конечно, была в просто ужасном состоянии. Но хочу сказать, что именно этот провал, именно это падение со своего рода внутреннего пьедестала на самое дно мне дало стимул вырабатывать волю. И когда на следующий год я шла во ВГИК, мне мама говорила: «Как ты можешь идти к этим людям, которые тебя не взяли, еще и сказали, чтобы ноги твоей здесь не было?» Меня выгоняли так прямо с треском. Но я чувствовала… я пришла и сказала: «Я чувствую, что я должна быть здесь, что должна быть режиссером. Если вы меня возьмете, то просто сделаете мой путь немножко легче. Но, если вы меня не возьмете, я все равно им буду, но мой путь будет немного другим». Поэтому мои мастера, Сергей Валентинович Мирошниченко и Светлана Леонидовна Музыченко, меня взяли. И взяли в документальную мастерскую, хотя я до этого всегда мечтала быть на игровом.

– Мне вот это было интересно. Почему документальное, а не игровое? Все, кто стремится к режиссерскому креслу, в основном хотят в игровое кино. Про документалистику мало кто говорит.

 

– Я не знала вообще документальное кино. У меня не было любимых режиссеров. Я вообще думала, что документальное кино – это, наверное, что-то…

 

– С National Geographic?

 

– Да-да. Ну вообще в моих представлениях был канал «Культура», когда что-то там за кадром бубнят, а ты в этот момент наряжаешь елку. Такие передачи для фона. Я не понимала, что это может быть что-то глубокое, что-то, что может влиять на общество. Для меня было настоящим открытием, когда я увидела, что документальное кино может работать.

 

– Что для вас было таким открытием?

 

– Я могу назвать фильмы, которые изменили мое восприятие. Это уже было когда я училась, мне тогда уже все показали, объяснили. Например, фильмы Джошуа Оппенхаймера «Акт убийства» и «Взгляд тишины». Когда я посмотрела эти два фильма, я поняла, что документальное кино – это мощнейший инструмент. Это действительно ориентир, который может формировать взгляд в обществе, корректировать какие-то вещи, социальные проблемы.

 

Например, «Акт убийства» – это фильм, в котором режиссер снял убийц, совершивших массовые убийства. Он попросил их в виде театральной постановки воспроизвести некоторые сюжеты из того, что они делали. Один из них был агрессором, кто-то становился жертвой, и они проигрывали эти ситуации в прямом эфире. Или «Взгляд тишины» – это фильм, где человек приходит к тем, кто убил его семью, он смотрит этим людям в глаза и разговаривает с ними. Фильм «Бухта» – тоже потрясающий документальный фильм, до которого мне было все равно на все, что связано с дельфинами. Но после этого фильма я просто рыдала, и этот фильм помог изменить некоторые вещи. Существовала бухта, где дельфинов забивали на мясо. После этого фильма ситуация изменилась, и я понимаю, что это заслуга режиссера, который смог пойти и, несмотря на то, что ему было неприятно на это смотреть, взять и снять это. Мой мастер Сергей Валентинович Мирошниченко снимал фильм «Госпожа Тундра». Они с оператором Юрием Ермолиным плыли на лодке, в которой браконьеры в упор стреляли оленям в лоб во время переправы. Естественно, когда эти вещи фиксируются, становятся известны общественности, их можно изменить. Мне нравится обращать внимание на что-то, на что нужно обращать внимание.

 

– Я заметила, что у Вас какая-то тяга к зубодробительным, кровавым историям.

 

– (Смеется). Ну нет-нет, это я перечисляю фильмы, в которых яркая социальная тематика. Есть, например, фильм «Дно», в котором идет расследование о том, что произошло с семьей Николая II. То есть были подняты все дневники участников этих событий, и, проанализировав их, ты можешь увидеть, какие действия кто совершал и к чему они привели. Не знаю, мне кажется, я просто ленивая была немного и не была зубрилкой, не читала массу книг. Мне нравилось получать информацию непосредственно. Ну вот что может быть лучше: я прихожу к музейщикам, они меня посадили и говорят: «Сейчас мы тебе расскажем все про архитектуру». И ты просто сидишь, и тебе самые выдающиеся люди, архитекторы, скульпторы или рабочие с завода рассказывают, как делать кирпичи, как лепить скульптуру и как еще что-то делать. И ты это все можешь черпать, это все просто тебе дается. Ты обогащаешься за счет этого.

 

– Почему я до этого не додумалась? Это же правда удобно.

 

– Это еще очень приятно. Это всегда разные люди, конечно, не все тебе близки, но это прямо как фильм посмотреть, только вживую, и еще запах чувствуешь.

– А игровое кино не может изменить мир?

 

– Конечно, может. Зритель любит больше все-таки игровое у нас, и оно популярно. Но я думаю, что здесь есть все-таки очень яркая связь. Игровое кино хорошее тогда, когда оно близко к реальности. Hе хочу сказать ничего плохого про фильм «Аватар», но, когда мы его смотрим, мы четко понимаем, что это что-то иное. Есть оно, и есть мы, сидящие в зале. И мы чувствуем очень четко вот эту грань. Это неплохо, это развлечение, это приносит удовольствие, легко воспринимается, нам не нужно трудиться, когда мы это смотрим. Но при этом, например, если взять цикл фильмов Кшиштофа Кесьлевского «Декалог», ты смотришь и понимаешь, что в каждом из этих фильмов видишь себя, видишь свою соседку из подъезда, видишь свою тетку, маму, брата. Несмотря на то, что это игровое кино, оно настолько близко к реальности, что ты проживаешь это, ты начинаешь где-то плакать, где-то переживать, смеяться, испытывать волнение за героя. Мне кажется, что вот в этом смысле хорошо, когда одно другое дополняет.

– Я когда искала Ваш фильм «Отец Байкал», не нашла его нигде, кроме сайта Nonfiction. Почему так? Почему не отправить его на Иви или куда-нибудь еще?

 

­– С фильмом на самом деле так получается, что он же не мне принадлежит, а студии, студии «Остров». И студия уже решает, куда она его хочет. Чаще всего фильмы продаются со студии неким сборником, то есть продается не один фильм, а 4–5, цикл. Не циклом, а… пакетом. Я не знаю, может, не берут, может, не отправляли. Люди мне пишут лично, часто. Раз в месяц обязательно напишет какой-нибудь человек со словами: «Я вас нашел! Пожалуйста, дайте ссылку». Я, конечно, даю ссылку для просмотра.

 

– А как же там «плати налог, это небесплатно»?

 

– Нет, ну если люди хотят, почему бы и нет. Ну правда сложно найти фильм.

– Но, кстати, несмотря на то, что его сложно найти, этот фильм самый первый выдаётся, когда пытаешься какую-то информацию о Вас найти. Значит ли это, что в Вашем сознании это тоже пока что самый важный фильм?

 

– Ну как сказать, самый важный. Наверное, да, но пока что, на эту минуту самый важный. Потому что это дебют, дебют всегда привлекает больше внимания, чем другие фильмы.

– А дебют – это в плане…?

 

– Это первая работа после того, как ты закончил институт. Вот то, что ты делаешь уже не в институте. Поэтому к дебюту всегда очень много внимания, типа: «Что ты из себя представляешь? Ты теперь не в стенах института, тебя никто не курирует, что ты сам можешь?»

– Снять фильм без привязки к какой-то студии – насколько это тяжело?

 

– Смотря какой фильм. Все зависит от того, какой фильм. Если вы снимаете кино о своей семье, что-то вот близкое, вам не нужно брать разрешения какие-то от этих людей. У вас есть доступ в это место. Если вы захотите сейчас снимать фильм про кого-нибудь известного персонажа, вам нужно получить разрешение от него, нужно получить разрешение в местах, где он будет находиться, вообще во всех, даже на улице. Самому тяжело все эти вопросы закрывать, потому что нужно писать письма в организации, МВД и т. д., чтобы вас курировали. Допустим, если у вас коптер летает, чтобы это все числилось. Потому что если вы просто так взлетите, у вас его могут угнать. Арест произойдет. Это вот именно такая бюрократическая волокита. Если самому не лень, некоторые это могут делать. Для меня это очень болезненно. Я не люблю писать эти письма. Мне легче, когда есть какой-то человек, который поддержит, который из головы это уберет.

 

– Я это спрашиваю, потому что в разговоре Вы упоминали, что у Вас были планы открыть студию вместе с Ким Кидуком. Кто бы занимался бюрократией?

 

– С Ким Кидуком у нас сложилось так, что он захотел открыть студию и, в общем-то, очень быстро подключил юристов, подключил свою переводчицу в Москве – Дарью Крутову, которая в будущем стала нашим семейным переводчиком. Потому что многие вещи приходилось переводить, например, его сценарии, которые в будущем все переводились на русский язык для того, чтобы я их читала. Мы очень быстро на самом деле открыли эту киностудию. Киностудию «Тянь-Шань фильм», он сам придумал название. Я очень из-за этого негодовала.

 

– А что это значит?

 

Он просто увидел горы Тянь-Шань, и ему показалось, что это хорошее название для студии. Потому что кто-то ему сказал, что это переводится как «небесные горы». И он хотел такое поэтичное название. В Корее у него компания называется «Kim Ki-duk Film», в Москве он хотел, чтобы было «Тянь-Шань». Мы ее открыли, он там учредитель, я стала генеральным директором. Он, конечно, хотел, чтобы была еще одна студия, которую мы чуть позже бы открыли и которая была бы уже конкретно моя. В ней я бы была учредителем, а он генеральным директором. То есть чтобы в каждой студии глава была одна.

 

– Никого не обидеть.

 

– Ну и не обидеть, и чтобы не бодаться просто. Потому что все-таки человек должен чувствовать, что вот здесь он хозяин, а здесь вот ты. У нас никогда в этом смысле не было никаких конфликтов, мы очень четко понимали роли друг друга в разных рабочих моментах. Я могла ему свой сценарий отправить, он почитает, даст свои комментарии какие-то. Мы хотели две студии, чтобы на одной делать документальные фильмы, а на другой игровые. 

О личности Ким Кидука, его жизни в России и немилости в Корее

– У вас же вообще разная специфика творчества. Получается, снимая художественный фильм, Ким Кидук, допустим, хотел немножечко привнести документальности и обращался к Вам? А Вы, если хотели художественности в документальный фильм, к нему? Или как это работало?

 

 – Я начну издалека. Мы познакомились на столетии ВГИКа, где я снимала документальный фильм «Жизнь – это кайф» про легендарного профессора ВГИКа Владимира Фенченко. Его обожают все студенты, как за Моисеем идут за ним. И случайно Фенченко пригласил на столетие Ким Кидука. Он пришел, я смотрела один его фильм на тот момент. «Весна, лето, осень, зима… и снова весна», самый популярный. Но я не была фанатом, вообще ничего в этом духе. Вот мы познакомились на столетии, потому что он стал еще одним героем моего фильма. После того, как мы все это сняли, он сказал, что вообще-то нигде никогда не снимается, ему это не нравится, и он не хотел бы, чтобы его в фильм включали. Потому что «всегда там что-нибудь сделают не то». И он захотел обменяться контактами, чтобы я ему отправила свой фильм «Отец Байкал». Я ему отправила этот фильм, и таким образом у нас завязалось общение.

Мы какое-то время дружили, я ему отправляла свои фильмы, он их смотрел. И ему показалось поразительным, что у меня первая работа – «Корабль дураков» – о поэте с Арбата, и весь фильм представляет собой визуализацию картины Иеронима Босха «Корабль дураков». Когда он это увидел, говорит: «Да это же вообще поразительно, у меня об этом мой последний фильм». А я не видела этот фильм, он говорит: «Нет, у меня тоже про „Корабль дураков“. А еще у тебя дипломная работа – фильм про Эгона Шиле, это мой любимый художник, и я во всех фильмах обязательно его картины использую». И в фильме «Отец Байкал» он тоже нашел, что я в конце… там идет такая метафора, что человек – это маленькая часть природы, которая растворяется в этом пространстве, и он про это тоже стал говорить: «Это поразительно, как же так!»

 

Но, конечно, у нас не сразу всё закрутилось, мы в одно время действительно очень сильно подружились. Я старалась его немножко выдернуть из той среды, куда он попал, потому что у нас так его приняла наша московская среда, что все его таскали по барам. А времени на то, чтобы сходить куда-то и посмотреть все-таки на нашу культуру русскую, у него не было особо. Он был интересен больше для тусовок таких. К тому же все хотели с ним поработать, еще что-то, сняться в фильмах. А я его стала тогда просто отправлять – он с помощницей тогда ходил – то в театр, то в музей, то еще куда-то. У меня есть какие-то знакомые везде почти, я просила: «Пропустите туда». Он так удивлялся всегда. И вот как-то позвал, я пошла с ними в Третьяковку, и… всё.

– А какие у него любимые места были? Может, из тех, что Вы посоветовали, или которые он сам отыскал?

 

– Он очень любил Арбат. Он написал сценарий, который называется «Жизнь», естественно, он не снят…Он написал его, как раз посмотрев мою учебную работу, и он стал ходить на Арбат и снимать на телефон просто короткие эпизоды, которые там происходили среди людей, таких вот постояльцев Арбата. И он тогда написал сценарий и даже пригласил уже на роль одного очень известного нашего актера.

 

– Без имён?

 

– Без имён. Этот актёр после смерти украл этот сценарий и снял фильм. В общем, была такая интересная история. Он конкретно там готовился. Потом мы ходили на Цветочный мост, на Цветочный мост мы ходили каждый день и кормили уток хлебом. Ему очень нравилось. Он любил всю территорию у Красной площади, она ему безумно нравилась. Он гулял и по Красной площади, он там недалеко сначала жил, потом уже мы стали снимать. Мы очень быстро на самом деле с ним как-то поняли, что мы друг для друга очень такие… Это не история про влюбленность, а больше что-то такое, вот когда ты смотришь и понимаешь, что это твой человек, он тебя точно никогда не предаст.

– Cоулмэйт.

 

– Да, он говорил, что наши души уже были знакомы. Поэтому мы не тратили время на цветочно-букетные какие-то вещи. Мы в декабре уже съехались, и в декабре он мне сделал предложение. Я решила, что надо это чуть-чуть отложить, вместе пожить. Как мне казалось, куда торопиться. В январе уже мы поняли, что хотим иметь ребенка, и завели Сашу.

Кстати, наверное, его любимыми местами были храмы. Он очень любил Храм Спаса, он туда ходил. Он вообще в храмы ходил каждый день, кстати. Он же был крещеный.

 

– А он крещеный еще в детстве?

 

– Нет, он во взрослом возрасте крестился. Он ходил в храмы, ему очень нравилось. Причем он ходил и в Москве, и я его возила в Звенигород в Саввино-Сторожевский Монастырь. Я уже была беременна, и мы с ним вместе ездили. Так как он сам 5 лет служил в храме для незрячих, еще будучи в Корее, у него это была такая… не могу сказать, что норма… Но он считал, что молитва – это то, что удерживает, и это то, что удерживает и нас тоже. Что мне казалось на тот момент вроде как: «Ой, да ладно, что это такое». 

 

– А сейчас?

 

– А сейчас мне так не кажется. Вообще после всего, что с нами произошло, наверное, я вообще на многое стала смотреть по-другому. Переосмысляя его поведение, я стала смотреть на все по-другому. Я как-то проще к нему относилась, вот я не чувствовала, что это всемирно известный режиссер, никогда не чувствовала. Я его воспринимала как человека. Как человека, на которого ты смотришь, и тебе важно, что с ним. И ему важно, что с тобой. Это какая-то очень-очень сильная родственная, энергетическая какая-то связь. Он и сам удивлялся, говорил: «Ну вот как так, у нас разные менталитеты, у нас возрастная просто бездна между друг другом. У нас нет общего языка никакого». Но мы смотрим, и я понимаю, о чем он думает, а он понимает, о чем я думаю.

 

– То есть вы даже по-английски не разговаривали?

 

– Нет, мы разговаривали, конечно, по-английски. Учитывая, что ни я, ни он английский не знаем. Это был такой универсальный язык на самом деле, но мы понимали. Мы могли спорить о кино, могли поругаться, что у нас бывало частенько.

 

– На почве кино?

 

– Нет-нет. Ну просто жить с гением – это тяжело. У всех гениальных людей есть свои причуды. Он говорил: «Я дикое животное». Вот он действительно иногда жил, как дикое животное. (Смеётся).

 

– А в чём это выражалось?

 

– Он любил экспериментировать. У меня Сашка (прим. дочь Марины Марии Мельник и Ким Кидука) – его копия по ее проявлениям. И эксперименты у нее тоже в крови. Поэтому я продолжаю, собственно, это черпать. А у него это заключалось вот в чем ­– вот он, например, заказал себе пиво, я заказала чай. Он берет вторую чашку чая, наливает туда немножко пива и пьёт. Я говорю: «Господи, что ты делаешь? Это же омерзительно!» Он говорит: «Ну надо же попробовать. Ты же не знаешь». Меня, конечно, это удивляло. Когда мы узнали, что ждем ребенка, мы жили на Плющихе в съемной квартире. Она была такая раздолбанная, кран вышибло, он менял кран сам. Кошмар там, в общем, был. И из этой квартиры мы переехали в Серебряный Бор, потому что там рядом вода, ему очень нравилось всегда жить рядом с водой. Там сосны, ну и воздух все-таки чуть-чуть получше. Недалеко вроде от Москвы, но и не Москва. В Подмосковье мы смотрели дома и поняли, что там все безумно дорого, либо надо ехать очень далеко. И мы снимали в Серебряном бору квартиру.

И вот быт. Купили шторы. Я еще тогда работала, монтировала фильм на студии «Остров». Я еду на работу, работаю, и тут мне приходят фотография. Я открываю, смотрю, а он, значит, шторы взял и обрезал все чисто по периметру окна. То есть он отрезал низ, сбоку, все ножницами, криво, везде нитки торчат. Я говорю: «Это что такое?» Он мне говорит: «Мм, Ким Кидук стайл». И вот это было во всем. Наша квартира в Серебряном бору была пустая, когда мы туда въехали. И потом она буквально за неделю превратилась в корейскую квартиру. Там были такие низенькие столики, которые он сделал сам, стульев, естественно, не было, сидеть нужно на полу. Потом я привезла пакет красивый, подарочный, новогодний такой, мне что-то подарили, какие-то вещи в нем привезла. Приезжаю домой, пакет разорван, и части этого пакета все исписаны корейскими буквами, и это висит везде – в туалете, перед раковиной, на кухне, у окна. Я говорю: «Что это такое? Что ты там понаписал?» Он отвечает: «Мне же нужно сдавать экзамен по русскому языку, я себе написал то, что мне нужно выучить». Я такая: «Господи. Я так любила этот пакет». Он везде все исписал. На стене у нас висела дрель, которую мы купили в Измайлово, старая, которую вручную надо крутить за ручку. Она висела как автомат на стене. Поэтому я говорю, что жизнь с гениальным человеком несет свои прелести.

– Кстати, это очень репрезентативный пример пересечения культур, что он решил обставить квартиру по-корейски: маленькие столики, нет стульев. А почему он вообще почувствовал что-то такое близкое в русской культуре? Что заставило его остаться в России при том, что менталитет абсолютно другой? Казалось бы, должно быть как-то некомфортно.

 

– Он перед Россией жил несколько лет в Китае. Он в Китае даже был продюсером прекрасного фильма, «Сапфир» называется, с китайским режиссером. Он там прямо уже обжился, можно так сказать. А потом он стал постоянно сюда заезжать. И на самом деле, когда я с ним обсуждала, он мне говорил, что у нас очень схожие культуры. Его безумно привлекало то, что в наших людях есть «очень много сердца». Вот прямо так он говорил, что в русских людях много сердца, мы неравнодушны, когда другому человеку плохо. Чаще всего. Есть, конечно, разные люди, но большая часть не будет равнодушна. Ему это было очень близко. Ещё он считал, что у нас богатейшая культура. Он хотел снять «Братьев Карамазовых». Его безумно впечатлил, например, «Жестокий романс». Когда я спросила, что ему конкретно понравилось, он сказал: «Последняя сцена, где ее застрелили». (Смеётся). Фильмы с моим дедушкой, например, ему не очень понравились, потому что он не понимал немножко этот юмор. У нас он такой немножко, как сказать, не жестокий, но на грани черного юмора. Он ходил в театр Вахтангова на «Евгения Онегина». Новый год мы встречали на Красной площади с людьми. Просто в толпе, не в ресторане каком-нибудь, а вот так. Я привезла елку, наготовила салатов: оливье, крабовый, чтобы у него было всё вот это наше. Ему это безумно нравилось. Он не был таким жестким, мол «я буду жить только по-корейски». Ну понятно, в питании он придерживался корейской, японской кухни.

– А на его творчество как-то повлияло такое глубокое внедрение в русскую культуру?

 

– Мне кажется, он стал нежнее. Мне кажется так, потому что он писал сценарий…Он уже уехал в Латвию, у него закончилась виза в Москве, и ему нужно было выехать отсюда. Нам его юрист сказала, что ему нужно выехать на месяц и потом он может вернуться обратно. Мы были безумно расстроены, потому что я была беременная, мы в новом доме, где еще много всего надо было обустраивать, нужно было его обживать. Мне нужна была поддержка, потому что это первый ребенок. И он решил, что нужно выехать туда, откуда можно будет очень легко вернуться. И еще он боялся летать на самолетах, он говорил, что русские самолеты очень трясутся, ему это не нравилось. И он сказал: «Я лучше выеду туда, до куда можно на поезде доехать». Он выбрал Ригу. Ещё он понимал, что сейчас чуть-чуть время пройдет и я тоже cмогу доехать, потому что летать мне позже просто нельзя будет. Он поехал туда, но оказался заперт, потому что закрылись границы, и началась пандемия. То есть мы купили билет на 3 марта, и в этот день он выехал. Там он как раз писал сценарии. Так он спасался от одиночества, от всех тяжестей жизни вдали от семьи. Он спасался тем, что писал сценарии просто в бешеном количестве. Один из них был про нас, что меня безумно удивило. Там нет конкретно, что это Марина Мария, но там женщина имеет четко мои черты, причем вредные. Конечно, когда он прислал сценарий, я читала и такая: «Угу».

 

– «То есть вот, значит, какая я для тебя».

 

– Но, несмотря на весь драматизм происходящего в этом сценарии, история заканчивается хорошо.

 

– А в чем там сюжетный поворот?

 

– Ой, там так сложно. Там об ощущении возраста у людей, у мужчины и женщины, они на разных этапах отношений друг с другом попадают в разные возрастные категории, не в свои физиологические возрасты, а скорее в психологические. И они меняются в этом процессе. В конце у него герои умирали, у них оставался ребенок, который дальше движется, уже без них. Там были удивительные какие-то вещи, которые я у него до этого не замечала, может быть, только в фильме «Плохой парень» это открывалось. Он писал: «Ты черное, я белое». То есть мы друг без друга не существуем. Двое становятся одним, и уже и с плохим, и с хорошим оно одно. Оно не может разъединиться. Какие-то недостатки мужчины компенсирует женщина, а какие-то ее недостатки он компенсирует. Меня это тогда очень удивило.

 

А самый последний сценарий он мне не отправил, но я знаю, о чем он писал. Он со мной еще любил проговаривать идеи, как только вот что-то зарождалось. А у него очень плодовитая голова в этом смысле. Он последний свой сценарий писал о нашей дочке Александре. Он писал о квантовой физике, о том, что его энергия вне зависимости от расстояния, которое нас разделяет, все равно всегда рядом с ней, что они навсегда связаны. Потому что она – это его гены, его часть.

Сейчас очень много сложностей возникло из-за моего решения не выходить замуж в тот момент, когда он предложил. Поэтому после смерти пришлось судом это все решать. Я надеюсь, что смогу до этого сценария дойти, увидеть, что там было.

 

– Да, осталось же много плодов творчества, интеллектуальной собственности, и сейчас это, получается, никому не принадлежит?

 

– Нет, сейчас это принадлежит его старшей дочери, которая живет в Корее, и вот сейчас как раз у нас cуд уже прошел. Cуд признал нашу с ним дочь Александру второй наследницей, и поэтому сейчас идет пересчет всего наследства между девчонками. Это просто все длительные процессы. В Корее до сих пор пандемия идет, поэтому все это немножко затянулось.

 

– А если Вам снять фильм по его сценарию, с моральной точки зрения насколько это нормально?

 

– Когда мы с ним вместе жили, он мне даже дарил сценарии. У меня есть сценарии, который он конкретно писал, чтобы я их снимала, причем игровые. И он хотел сидеть, смотреть в монитор и давать мне комментарии, помогать на съемках. Вообще у него была идея о том, чтобы мы перемещались из города в город, и в каждом городе в течение недели жили, следующую неделю снимали документальный фильм, следующую неделю игровой. Короткометражки, естественно. Не, он-то может за неделю и полный метр, конечно, снять. Но так как малой группой, малой командой… А его очень привлекало, он мне говорил: «Я монтировать не люблю, а ты хорошо монтируешь, очень удобно». Но я все равно его призывала… Вот он последний фильм снимал без группы, и, конечно, качество, к которому люди привыкли, играло уже против него. Он это понимал, поэтому следующий фильм хотел уже с операторами, со звукорежиссером снимать. У него не было каких-то там идей вроде отказаться от всех навсегда. Нет, он попробовал, понял, что все-таки зритель уже очень сильно избалован картинкой. Поэтому следующую картину он хотел делать с хорошей командой.

 

Он писал сценарии, дарил их мне. Он очень любил фильм «Отец Байкал», приезжал в Питер ко мне на фестиваль смотреть его. И он меня тогда попросил, чтобы я о нем сняла документальный фильм. Но в тот момент у меня были проекты, которые мне нужно было делать как режиссеру монтажа, чужие проекты. Я понимала, что там загрузка, потом роды, потом нужно адаптироваться. Я не понимала, как дальше будет. Поэтому я ему сказала: «Слушай, ну как-то неприлично. Мы с тобой живем в одном доме, а я буду про тебя фильм снимать».

 

– Так, наоборот, сколько возможностей. Можно же все в любых ипостасях показать.

 

– Я говорю: «Давай-ка мы попозже об этом поговорим, потому что для документального фильма все равно нужно соблюдать какую-то дистанцию. Чтобы трезво оценивать, не восхвалять или еще что-то такое. Это никому не будет интересно. А посмотреть на это все с чистой головой. Он такой: «Я никому еще этого не позволял». (Смеётся). Я, конечно, теперь чувствую и знаю, что это надо сделать обязательно. Что теперь это уже не только для того, чтобы сохранить память о нем. Еще и для того, чтобы наша дочка знала, кто ее отец. Потому что, честно говоря, приехав в Корею, я залезла в интернет и, когда увидела, что там происходит, была просто в шоке. Не потому что я не слышала об этих статьях, мне их отправили сразу же после столетия ВГИКа.

 

– А что там было?

 

– У него были конфликты в Корее, несколько женщин подали в суд за сексуальные домогательства, насилие, еще что-то такое. В итоге он подавал в суд и на канал, и на конкретную программу. Эти женщины – анонимные персонажи. Но про него запустили в Корее «Me too» целую акцию, передачу, в которой по ролям показано, что он и другой актер обращались как-то плохо с актрисами. Единственное из этого всего, что он подтвердил, – это что он действительно на съемках давал актрисе пощечину в моменте, когда нужно было показать актеру, как он должен ее ударить. За это он заплатил штраф. Но от всего остального ему не удалось отделаться в Корее. Там с этими вещами строго. Если ты запятнал как-то свою репутацию, причем неважно, доказано это или не доказано, если ты суд не выиграл, то тебя просто удаляют с этой арены. То есть ты просто не вхож уже никуда. Это нанесло, конечно, очень сильный ущерб его семье, его дочке от предыдущих отношений и ему самому. Собственно, мы можем видеть, к чему это привело, когда он уехал и уже решил не возвращаться в Корею вообще.

 

– Я натыкалась на очень много статей уже после его смерти, и везде было написано, буквально будто копировали друг у друга, что легендарный режиссер стал изгоем в Корее. Мне показалось, что это как-то слишком претенциозно звучит – «изгой». Но это на самом деле было так?

 

– Это на самом деле так. Я скажу даже больше – в момент, когда произошла его смерть, в Корее было не очень прилично высказать соболезнования на этот счет. Вот это масштаб того, насколько он стал вычеркнутой персоной в обществе. Я очень благодарна на самом деле директору Пусанского фестиваля, который был его другом. Он был на похоронах и написал пост о том, что он не боится выразить свои соболезнования касательно этого человека.

 

Ким Кидук из-за этого очень сильно переживал, просто безумно. У нас была такая ситуация: когда первый раз мы с ним пошли на свидание, я перед этим отправила фотографию нашу с ним… Мы сфотографировались на столетии ВГИКа, там все с ним фоткались. А я никогда не подхожу фотографироваться. Не знаю, просто никогда этого не делаю. И он ко мне подошел, говорит: «Можно сфотографироваться с Вами?» И я стала хохотать, он нас сфотографировал, и я эту фотографию отправила моим знакомым корейским продюсерам, с которыми я была на Байкальском фестивале. Они были в жюри, дали мне главную награду и очень благодарили за фильм «Отец Байкал». А я знала их фильм «Дорогая, не пересекай эту реку», я поблагодарила их, потому что это вообще очень талантливая работа. Я им отправила фотографию с ним со словами: «Представляете, месяц назад я с вами была на фестивале, а через месяц познакомилась с вашим земляком». Они мне пишут: «Осторожно, Вы в опасности». И отправляют мне вот эту статью.

 

– А какой это был год?

 

– 2019.

 

– То есть, получается, он фактически был изгнан из своей страны и выбрал что-то более-менее ближе к сердцу, и это казалось Россия?

 

– Да. Это просто сильный режиссер. Независимый. Это режиссер, который первый для Кореи получил такие награды. Это режиссер, который, выходя на площадки фестивалей всего мира, пел «Ариран». Это очень яркий персонаж на кинематографической арене. И когда появляется возможность его убрать, почему бы этого не сделать. Когда я с дочкой и с моей мамой весной была в Корее из-за суда, меня удивило вот что: я иногда разговаривала с людьми, и они не знали, естественно, что я связана как-то с ним. И вот когда речь о нем заходила, они всегда все в один голос говорили про эту статью. Но, если я спрашивала, смотрели ли они его фильмы, они отвечали, что нет. Это удивительно. Когда я отправила своим корейским знакомым фотографию, и мне пришло «Осторожно, ты в опасности», мы с ним как раз шли по улице. Я ему показала телефон и говорю: «Смотри, что мне написали». Он на меня смотрит, и я вижу, что у него просто вопрос в глазах, он заволновался сразу, но при этом у него какой-то страх и отчаяние. Он мне говорит: «А что ты ответила им?» Я говорю: «А я ответила, что это неправда». Он на меня просто выпучил глаза и говорит: «Откуда ты знаешь?»

 

А я понимала, что для меня настолько это очевидно. Ну то есть, когда ты общаешься с человеком, ты просто это видишь. Я захожу в подъезд, дверь не придерживаю, иду, она стукает, а он ее притормаживает. Бабушка в подъезд заходит, он берет ее сумки и доносит ей их до квартиры. Несмотря на то, что она на него озирается и думает, что это за китаец. (Смеётся). Это человек такой внутренней культуры. Вот у меня дочь сейчас, это просто… Я не знаю, в чем больше энергии вообще в мире, чем в ней. Это просто ураган, который сносит все, выдирает волосы у меня из головы, все лезет куда-то там, ей надо очень много активности. Я смотрю на ее импульсивность и думаю: «Поразительно. Как он себя так воспитал, что даже на меня, человека, который его доставал всячески, ругался с ним иногда, он ни разу не крикнул».

– Это удивительно, конечно. Сейчас культура отмены показывает иногда очень сильные перегибы, когда весь творческий путь человека может быть угроблен какими-то несколькими ситуациями.

 

– Да, на самом деле он удивлялся, он мне даже как-то сказал: «Я безумно тебе благодарен за то, что ты никогда в жизни меня не спрашивала, правда ли это».

 

– И когда Вы планируете приступить к реализации фильма?

 

– Я уже его потихонечку сейчас начала. Начала дистанционно это все дело снимать. Просто сейчас сложно что-то планировать в наших условиях. К тому же это международная история. Я понимаю, что, для того чтобы его личность раскрывать, конечно, нужно ехать в Корею. Потому что там все основные фильмы сняты. Там он рос. Мы с дочкой, когда ездили весной, проезжали по всем местам, которые связаны с его жизнью. От его дома, через места, где он снимал фильмы, и к месту, где его похоронили. Через всю Корею мы проехали, нам помогло просто огромное количество добрых людей. Павел Семенович Лешаков – просто святой человек, он дал нам своих учеников, которые, в свою очередь, нам помогали во всем: переводить, довезти куда-то, потому что с маленьким ребенком это все очень сложно. Поэтому я надеюсь, что с этим фильмом как-нибудь получится. Я надеюсь, что я сниму этот документальный фильм. Я надеюсь, что получится сделать книгу. Он хотел сделать книгу сценариев для студентов с его сценариями. Возможно, что-то выйдет по поводу его игровых работ. Может, что-то удастся осуществить – мне или другим людям, я пока не знаю, как это пойдет. Он мечтал музей открыть. Я постараюсь сделать все возможное, чтобы сохранить память о нем, потому что это все-таки человек мира. Его истории – это истории, которые живут, и он живет в этих фильмах.

 

– Мне кажется, это очень благородная идея и для корейской культуры, и для русской, и вообще для всемирной истории кинематографа. Желаю Вам удачи в этом, я тоже надеюсь, что все получится.