Норвегия

Скандинавские сказки или были норвежской тюрьмы

Л.И. Альперн, из книги «Сон и явь женской тюрьмы»

В апреле 2003 г. я, по приглашению Нильса Кристи, профессора криминологии Университета Осло, посетила несколько норвежских тюрем, по большей части женских. Конечно, я увидела не только чудесные тюрьмы, но и прочие чудеса: прекрасные северные горы, поросшие березами, фьорды, старые крепости, уютные города с простыми и удобными домами. В Норвегии я не встретила имперского вида строений, даже королевский дворец выглядел вполне прозаически — в Москве полно таких зданий. Зато тюрьма поразила меня своим комфортом. В одной из них были такие комнаты (не могу даже назвать их камерами), рассчитанные на одну осужденную персону, что я невольно позавидовала: мне бы такую, тогда бы я точно смогла дописать все, что собиралась; и удобство, и размер, и уединенность — чем не место для писательства? Но в норвежскую тюрьму я, конечно, вряд ли попаду, а вот в отечестве, где в камерах и общих спальнях размещают до ста человек единовременно, трудно уединиться для творческих трудов, поэтому я туда не тороплюсь.

В Университете мне было предложено прочитать лекцию. Нильс приглашал меня с этой целью давно, но я все оттягивала, старалась поумнеть. Но, в конце концов, я поняла, что это процесс бесконечный, и согласилась. Лекция называлась «Женская тюрьма в России: исторический обзор и анализ современной ситуации». Материала у меня было достаточно, но главная трудность состояла в том, как объяснить норвежским студентам и преподавателям, почему существует огромная разница между нашими тюремными системами, ведь не только же в деньгах дело. За полчаса до начала лекции меня озарила идея, и я написала предисловие, в котором попыталась проанализировать причину различий между русской и западной ментальностью. И мне это, кажется, удалось, во всяком случае, мои слушатели были довольны, а Нильс даже назвал это поэзией.

ВСТУПЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ, ПРОЧИТАННОЙ В УНИВЕРСИТЕТЕ Г. ОСЛО 9 АПРЕЛЯ 2003 ГОДА

«Русские — это народ, имеющий скудную материальную культуру и богатое воображение. Русский дух с наслаждением приемлет муку, потому страдание считается нормой существования. В силу иррациональности жизни русские всегда ждут чуда, а потому — ленивы. Потому и мистики, что не умеют жить материальной жизнью.

Все главные достижения русских лежат в духовной сфере, в первую очередь — это язык, и по причине необыкновенного языка — литература. Русская литература, подобно Библии, описывает кошмары бытия. Гордость русской литературы не столько благополучный, рассудительный Толстой, сколько одолеваемый тайными страстями Достоевский — диссидент, ставший поборником тирании, арестант, карточный игрок, сексуальный маньяк, русский гений. Читая Достоевского, погружаешься в настоящую русскую духовность: тебе не ясно, где здесь добро, где зло — ты страдаешь, тебя трясет, но при этом не можешь определить от чего — от жары или от холода? Это ужасная жизнь, но, попадая из нее в любую другую, ощущаешь скуку и пустоту.

Русские хотели бы жить как все европейские народы — чисто и богато, но не могут, так как имеют другие ценности, о которых сами смутно догадываются. В отличие от евреев, про которых все уже сказано, русские в своей избранности до конца не уверены, и, в том числе и поэтому, много пьют. Если описывать русское сознание, то можно было бы нарисовать круг, где материальное — на периферии, а в центре идея… спасения мира и человечества, конечно. Это смутная догадка об избранности — причина огромного высокомерия, презрения к мелочным материальным делам и, одновременно, — огромных духовных трудностей, которые возникают у русских, пытающихся жить среди богатых и чистых народов со слаборазвитым воображением. Это страдание они назвали тоской по родине.

Родина русских — Россия — огромная страна, расположенная недалеко от северного полюса. Шесть месяцев в году в России зима, и все средства уходят на отопление, иначе не прожить. Система отопления — паровая и общая. Горячая вода тянется на большие расстояния от центральной станции, чтобы обогреть маленькие квартиры. Нет внутренней регуляции, нельзя уменьшить или увеличить тепло внутри квартир. Плата тоже делится на всех. Если в какой–то квартире авария, тепло выключают всему подъезду или даже всему дому.

Русские живут группами, единица измерения нации — не человек, а группа, человек — меньше единицы, поэтому он — ничто. Трудно развивать индивидуальность в таких условиях, поэтому русские инфантильны, особенно мужчины, многие из них нуждаются в няньке всю свою жизнь — так устрашает их ледяной холод жизни, и, тем более, смерти. Чаще всего русский мужчина воспитывает чужих детей, не совсем понимая, что же происходит с его собственными, иногда даже не зная, кто их воспитывает. В этом тоже просматриваются элементы групповой психологии.

Причины такой национальной психологии до донца неизвестны. Можно было бы предположить православие, так называемую соборность, но другие православные народы — и болгары, и сербы, и греки живут и мыслят иначе. Появляется ощущение, что и православие, и коммунизм просто попали на хорошо удобренную почву.

Возможно, важнее всего география — холод и огромные расстояния заставляют людей сбиваться в кучу. Страх замерзнуть стал причиной коллективной жизни, коллективная жизнь — причиной особой групповой ментальности, ведь один человек — не воин в таком климате, на таких просторах.

Рабство в России было официально отменено только в 1861 году — всего лишь 150 лет назад. Но потом оно вернулось в уже неофициальной, неискренней форме в сталинские времена и существовало как способ устройства народной жизни еще 80 лет. Нарушение паспортного режима, а для крестьянского сословия и раздобыть паспорт было непросто,  одно из самых распространенных преступлений и в царской, и в советской, да и в современной России. Долгое рабство — еще одна причина инфантильности; несамостоятельность, надежда на доброго барина или на справедливое начальство и страх перед ними раздували русский национальный характер.

Хотя Россия уже пять лет состоит в Совете Европы и всячески показывает, что собирается выполнять все ее предписания, ей это трудно сделать, потому что в стране до сих пор никто не знает, что такое индивидуальные права. Их нет в сознании народа все по той же досадной и приятной причине.

Русские отстают от Европы примерно на 100 лет в своем социальном мышлении, и до сих пор не могут перейти к индивидуальному подходу — нигде: ни на воле, ни в тюрьме».

Возможно, это было неплохое объяснение тому, почему русская тюремная система устроена иначе, чем европейская. В ней человек тоже не единица, хотя, казалось бы, получает отдельное наказание. Наказание отдельное, а жизнь общая. Можно ли удивляться, что даже кроватей не на всех хватает в СИЗО?

Удивительно разве, что в русских колониях или лагерях, поскольку лагерь — это форма и содержание русской тюрьмы, заключенные живут по 100 человек в одном помещении? И недавно я поймала себя на мысли, что, может быть, это лучше, чем маленькая камера на пять человек, в которую я зашла в Польше — потому что от вида этой камеры я ощутила клаустрофобию. Так что, хоть я и пытаюсь анализировать со стороны, изнутри пропитана всеми этими веяниями.

Но человек, как бы там ни было — это единица. И лучше все–таки быть созревшей единицей, чем недозрелой, или, по крайней мере, иметь выбор.

ТЮРЬМА №1. САМАЯ БОЛЬШАЯ ЖЕНСКАЯ ТЮРЬМА НОРВЕГИИ, КОТОРУЮ Я ПОСЕТИЛА ВМЕСТЕ С ХЕДДОЙ ГИЕРЦЕН

Мою лекцию можно было с уверенностью назвать удавшейся. Она длилась два часа, а потом мы продолжили обсуждения в кулуарах. Нильс горячо хвалил меня, и я была счастлива, так как без шуток считаю его своим учителем и даже гуру, но об этом позже.

Криминологический факультет университета расположен в центре Осло, на 7–м этаже большого стеклянного здания,  из старого университетского корпуса (в вестибюле которого есть большая картина полюбившегося мне Эдварда Мунка) криминологию выставили, объяснил мне Нильс. Там остались наиболее приоритетные, престижные факультеты, в частности, юридический — ведь эта профессия приносит хороший доход, в отличие от криминологии, которая требует в первую очередь энтузиазма и совсем не годится тем, чей подход к жизни отдает прагматизмом. Но географически все это рядом, на одном пятачке, тут же и парламент, и тот самый скромный королевский дворец. Когда ходишь по этим местам с кем–нибудь из местных, возникает ощущение, что все друг друга знают, особенно если этот «местный» — Нильс Кристи. С ним, действительно, здоровались многие из прохожих, а один даже похлопал по плечу.

— И кто это, как ты думаешь? — спросил Нильс.

Я понимала, что ответ не может быть простым. Но что я могла предположить, глядя на солидного пожилого человека в черном пальто? Кто он? Для абсурдности можно было бы ответить что–нибудь «вор–рецидивист», или «дворник», или…

— Премьер–министр — весело подмигнул мне профессор.

Что тут скажешь? Эта горная страна с горизонтальным устройством общества начинала мне казаться полной противоположностью России, что расположена на Великой равнине, но устроена так, что до неба можно добраться только по чужим головам.

Женскую тюрьму, самую большую в Норвегии, ту самую — на 50 человек, я посещала вместе с Хеддой Гиерцен, женой Нильса, тоже профессором криминологии. Хедда имеет сестру–близнеца, но они уже не слишком похожи, видимо, это работа времени — даже очень похожие люди с возрастом меняются по–разному. Хедда — вторая жена Нильса, и женился он на ней, когда ему было уже за пятьдесят. Он любит говорить, что всегда мечтал о такой женщине как Хедда, которая научилась общаться еще в утробе матери. Это похоже на правду, трудно найти такого теплого и отзывчивого человека, как Хедда.

Кстати о возрасте: норвежцы живут долго и полноценно. Уже совсем немолодые по нашим меркам люди выглядят крепкими и здоровыми, вполне годными для любых жизненных коллизий, для любви и брака включительно; сказывается качество жизни, правильность общественного устройства. Что касается Нильса, то он, будучи особенным даже среди норвежцев, в свои 75 выглядит и молодым, и мудрым — сочетание, которому можно только завидовать.

Но вернемся в тюрьму. Тюрьма старая, построена в 19–м веке, есть в ней элементы паноптикума — филадельфийской системы, в которой несколько тюремных коридоров сходятся в одной башне, тем самым открываясь обзору сидящего в ней надзирателя. Когда–то здесь было много народу, а теперь не более 50–ти человек, по одному на каждую камеру.

Существуют условия для продвижения к свободе: сначала что–то вроде карантина, во время которого осужденная должна пройти медико–педагогическое обследование и получить действий на время пребывания в тюрьме. В программу входят разные элементы, в зависимости от того, что будет определено полезным для конкретной личности: противонаркотические или противоалкогольные курсы, психотерапия, направленная на преодоление посттравматических синдромов, что особенно актуально для женщин; специальное образование — изучение компьютера,  кулинарные курсы или мастерские по вязанию. Работа обычно рутинная, мелкая, например, сборка оконных замков или прочих небольших механизмов. Рабочий день длится 5–6 часов.

Кто–то учит языки, занимается математикой, получает среднее образование. Если человек честно выполняет эти несложные и даже приятные предписания, и при этом не употребляет наркотики (система осознает такую возможность), он получает ежедневную зарплату (46–48 крон — около 7 долларов США) и неуклонно движется к досрочному освобождению, осваивая все новые степени свободы. В них входит пребывание в отделении, где камеры открыты в течение всего дня, получение ключа от собственной камеры, отпуск, встречи с родными и, наконец, перемещение в так называемый «», который расположен уже не в тюрьме, а на воле. Главной целью пребывания в таком реабилитационном центре, является устройство на работу,  решение жилищных и других проблем, которые накопились до и вовремя заключения.

Если осужденный (–ая) пренебрегает предписаниями, нарушает режим тюрьмы, употребляет наркотики, что проверяется во всей тюремной системе Норвегии по понедельникам при помощи , то продвижения не будет — человек останется запертым в своей камере (принят такой способ изоляции) и зарплата его существенно уменьшится: вместо 48 он будет получать 31 крону, и, скорее всего, отсидит весь срок.

Прогулка по тюрьме началась со встречи с начальником учреждения, который описал нам все эти премудрости, а также предложил кофе и булочки. Затем мы двинулись по коридорам, разглядывая особенности интерьера и подробности тюремного устройства. Как я уже отмечала, камеры мне понравились — они выглядели, как отдельное жилье, хорошо и даже элегантно меблированное, не вызывающее клаустрофобии благодаря своей соразмерности и тому, что открыты в течение всего дня.

В одной из камер, где содержалась молодая женщина–фотограф, стоял персональный компьютер и прочие атрибуты ее дела — сканер, например. Это был ее личный компьютер,  она могла им свободно пользоваться. При большом сроке — около шести лет, так как у нее наркотическое преступление,  она пытается удержать квалификацию, имея доступ к специальной технике. У нее есть муж и ребенок и ее жизнь протекает отдельно от них, что нелегко, но она видится с сыном каждую неделю и надеется на досрочное освобождение.

В кухне и столовой заключенным разрешено иметь свои продукты и готовить любимые блюда, они получают трехразовое питание от тюрьмы,  а то, чего им недостает, могут докупать в тюремном магазине на деньги, заработанные за правильное поведение в учреждении, за выполнение .

При посещении мастерских меня поразил семинар по составлению букетов: в холодном и снежном начале апреля мы внезапно очутились среди головокружительных запахов живых цветов. Несколько заключенных, которых по виду трудно отличить от сотрудников, если последние не в форме, составляли маленькие пасхальные букеты — приближалась пасхальная неделя. Все пришедшие, включая директора тюрьмы, получили по букетику, я свой засушила и благополучно довезла до Москвы. На вопрос, как они себя здесь чувствуют, женщины вяло отвечали, что здесь совсем неплохо, лишь одна, африканка, которая попала в тюрьму за перевозку наркотиков, честно сказала, что мечтает поскорее выбраться отсюда и добраться до дома, ее совсем не привлекает здешняя тюремная жизнь.

В швейной мастерской несколько женщин занимались творческим рукоделием: шили кукол, вязали свитера и шарфики и даже маленькие детские кофточки для младенцев из Можайской женской колонии. Дело в том, что эта тюрьма — побратим Можайской женской колонии, и сотрудники системы иногда посещают Можайск, привозя гуманитарную помощь.

Побывали мы и в учебном классе, где заключенные проходят компьютерные курсы и по окончании получают сертификаты гражданского образца, потом они смогут использовать их для трудоустройства. Получалось, что срок, проведенный в этой тюрьме, не совсем бессмысленная трата времени.

На прощание директор подарил мне большую цветную ксерокопию заведения — вид сверху, и теперь она висит у меня над рабочим столом.

ТЮРЬМА № 2. ПОЕЗДКА В ГОРОД ФРИДРИХСТАД С НИЛЬСОМ И БЬЁРНОМ

В мою вторую норвежскую тюрьму меня сопровождал Нильс. Чтобы добраться туда, надо было ехать на юг страны часа три на машине. Водителем у нас был Бьёрн, старый знакомый Нильса, в прошлом — сотрудник тюремной системы, а теперь доброволец, но из тех, кто имеет ключи от всех тюрем Норвегии.

Мы ехали по красивой дороге: нас окружали мрачноватые горы, покрытые типичной северной растительностью, березами, например. Дорога часто превращалась в серпантин, иногда мы останавливались, чтобы посмотреть сверху на мир, расположенный внизу — там были фьорды и острова, на которых теснились уютные норвежские города. В горах лежал снег, но холода не чувствовалось — я заметила, что в Осло, при такой же температуре воздуха, что и в Москве, почему–то теплее и люди не выглядят замерзшими.

Городок, в который мы приехали, был маленький, приятный, аккуратный, старый. Раньше здесь были крепостные сооружения, теперь на их месте расположена тюрьма. Тюрьма тоже старая. Большое трехэтажное здание красного кирпича — женская тюрьма на двадцать человек, нам трудно такое даже представить. Персонала было приблизительно столько же, включая, как у нас бы сказали, вольнонаемных. Нас сопровождали трое сотрудников: две надзирательницы, сестры — молодые, очень высокие, крупные блондинки, и начальник тюрьмы — мужчина лет тридцати пяти. Все трое оказались потомственными тюремщиками, их отцы тоже работали в системе. Сестры учатся, получают образование в специальном учебном заведении для сотрудников тюремной системы, но образование достаточно широкое, и у них есть шанс, при желании, сменить профессию. Они не уверены, что посвятят всю свою жизнь тюремной службе, ведь им еще нет и тридцати. Они могут переехать на другое место службы, это распространенный вариант для карьерного роста, сменить женскую тюрьму на мужскую, но совсем уйти из системы трудно, хотя заработки здесь не велики, даже ниже среднего по стране. Да и появляется особый вид профессионализма, привязанности к такой работе, понимание ее сущности, которого тоже нелегко добиться, надо потратить силы, время, и потом уже ценишь это свое умение. Чувствуешь, что на другом поприще не сможешь достичь таких результатов.

Во время обхода  спрашивать осуждённых о сроке, о преступлении  нельзя, это личное, на него мы не имеем права посягать. Камеры здесь тоже одноместные, но гораздо меньшего размера, чем в первой тюрьме в Осло. Эти уже не так нравятся: трудно долго находиться в тесном помещении, но хороший вид из окна успокаивает. В камере есть все, что нужно для жизни, включая унитаз, так что выходить из нее не обязательно, но Нильс категорически против тюремной уединенности — он долго боролся против полной изоляции человека, с чьей бы стороны она ни наступала. Пусть арестант сам не хочет выходить из камеры — он должен, считает Нильс. С его подачи во многих тюрьмах, включая эту, были отменены правила, разрешающие установку телевизора в камере; это действительно полная изоляция, считает профессор Кристи. Для современного человека телевизор успешно заменяет общение, но от этого его проблемы, в том числе и те, которые привели его в тюрьму, только усугубляются. Опасно потерять потребность и способность к общению, умение считаться с другими людьми, а потому, пусть телевизор будет один на всех. Это воспитание, реабилитация, а не наказание. Пусть заключённые выползут из своих коморок и посмотрят телевизор вместе, заодно побеседуют, обсудят проблемы, а там, гляди, и полезные мысли появятся.

Камеры были разной площади — чуть больше, чуть меньше, но, так как численность заключенных превышала лимит тюрьмы, в одной из них жили двое. Из–за недостатка площади санузла в ней не было, и арестантки ходили в туалет, расположенный в конце коридора. Но так как им выдали ключи от камеры, это не вызывало особых нареканий. Ключи дают не всем, это зависит от срока, режима, поведения, но большую часть дня почти все камеры открыты. Заключенные работают в мастерских, в тюремной парикмахерской, на кухне и т.д. Отказ  от предложенной  работы будет считаться непослушанием и может привести к снижению ежедневного денежного довольствия (те самые 48 крон будут урезаны), но и потогонной системы здесь нет. Работают по 4–5 часов в день, не более.

Каждый понедельник вся норвежская тюрьма проходит через , моя провожатая показывает мне специализированное оборудование — специальный унитаз, пробирки, этикетки, упаковки. На анализ мочу отправляют в лабораторию вне тюрьмы. Это дорогое удовольствие, и для норвежской тюремной системы, где делается более 20 тысяч уриновых тестов в год, дающих примерно 12% положительных результатов, на 2,5 тысячи тюремного населения, это очень большие расходы. Все это говорит о том, что сидят в тюрьмах по большей части наркозависимые, что проносы наркотиков — вещь не редкая, и что в тюремной системе есть деньги, которые не жалко потратить на анализы, вместо того, чтобы проводить унижающие достоинство досмотры. При положительном результате ничего особенного с нарушителем не происходит: ему снижают денежное довольствие за нарушение правил и запирают в собственной камере. Такому человеку трудно рассчитывать на взаимопонимание с системой; мучить и унижать его, конечно, не будут, но и смягчение режима в его случае будет происходить гораздо медленней.

Есть здесь и новомодный когнитивный тренинг для заключенных под названием «Искусство жизни». Тренинг этот пришел из Канады и весьма популярен на Западе — есть и в Англии, и в США. Суть его заключается в персональном консультировании заключенных, в отыскании у них когнитивных проблем, главная из которых — неумение анализировать типичные жизненные ситуации, из–за чего человек принимает неправильные решения, приводящие его, в конечном счете, в тюрьму. Идея программы в том, чтобы научить обдумывать свои поступки и свести на нет долю неоправданного риска в поведении.

В небольшой библиотеке мне с гордостью продемонстрировали книги Достоевского и Макаренко на норвежском языке, это очень популярные авторы в стране.   Мы обошли другие службы — учебный класс с компьютерами, кафетерий, где можно приготовить еду, сварить кофе, в большом холодильнике лежали продукты для личного и общего пользования. Снаружи — хорошенький внутренний дворик, здание построено в виде каре, но там арестантки не гуляют: у них свои дворы, с сетками.

Мне удалось побеседовать с одной заключенной, которая пришла в парикмахерскую. Она из Бергена, но попала сюда и страдает: ее мать с детьми приезжают редко, это и дорого, и, по норвежским меркам, далеко. Она с нетерпением ожидает, когда ее переведут в большую бергенскую тюрьму, в которой есть женский блок — там условия хуже, чем в этом провинциальном тюремном раю, зато ближе к родным.

После обхода гостеприимные тюремщики накормили нас обедом, вкусным и сытным, и мы отправились восвояси. На обратном пути разговорился Бьёрн  — его имя значит «медведь». До того, как он попал на тюремную службу, у него было свое торговое дело. Сначала он торговал вне тюрьмы, потом рядом с тюрьмой, потом — в тюрьме. После стал служить в тюрьме, а закончил свою карьеру редактором главного норвежского тюремного журнала, который издается в 2000 экземплярах. Вот сколько у человека открылось талантов. Его тюремная служба началась, когда ему было за сорок,  сейчас ему 65, но он бодр, крепок,  кажется, что может еще раз повторить свой жизненный путь. Он не всегда соглашается с Нильсом,  считает, что Нильс слишком строг и требователен к устройству тюрьмы, но они товарищи, и несогласие не перейдет в тайную вражду или взаимные оскорбления. Есть в норвежцах это странное качество — признание за другим достоинства независимо ни от чего. Откуда это у них?

Это небольшая, не имперская нация, хотя у них до сих есть король, к которому они относятся с традиционной симпатией, состоит из равных друг другу людей, за сотни лет трудовой жизни привыкших к взаимному уважению. Неважно, кем ты стал, плотником или ученым — ведь это только профессия, если помнить, что общие предки возделывали землю в соседних хуторах. Норвежцы, даже родившиеся в городе, хорошо знают места, где жили их предки, и рассказывают об этом с детской, счастливой улыбкой. Это привычное уважение к соседу незаметно переносится и на не столь уж привычные и очевидные объекты: на иммигрантов, независимо от цвета кожи, на иностранцев, на женщин.

Я считала Нильса особым человеком, не от мира сего, но, побывав на его родине, поняла, что он плоть от ее плоти; Норвегия, горная страна с горизонтальным человеческим рельефом, породила и призвала его.

ТЮРЬМА №3. МУЖСКАЯ И НЕЗАПЛАНИРОВАННАЯ. ГРУСТНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТЮРЕМНОЙ АРХИТЕКТУРЕ

Бьёрн предложил мне посетить незапланированную тюрьму — центральную тюрьму Осло, самую большую, рассчитанную на 350 мест, мужскую тюрьму Норвегии. В ней он проработал более двадцати лет, там у него до сих есть своя комнатка в редакции журнала, и он вызвался показать мне заведение. Я согласилась, назавтра была суббота, других мероприятий не намечалось, я могла  побродить по городу или начать писать, Нильс считает, что писательство в тюремном деле важнее осмотра достопримечательностей. Но я все еще хочу увидеть мир — среду, в которой тюрьмы расположены.

Мы встретились с Бьёрном в полдень и поехали в тюрьму. Тюрьма расположена в центральной части города, построена 150 лет назад, недавно торжественно отмечался ее юбилей. К этому событию ее отремонтировали, отреставрировали, где–то даже перестроили и добавили удобств.

На территории учреждения находится много разновременных построек, но ее ядро составляет настоящий пенитенциарий, построенный в середине 19–го века. В 1841 году городское начальство решило развивать тюремную систему по модной в то время филадельфийской модели, предполагающей одиночное заключение и реабилитацию заключенных посредством труда и дисциплины. Через десять лет в Осло был построен классический пенитенциарий, состоящий из центральной смотровой башни, к которой сзади и с боков примыкали четыре трехэтажных тюремных блока–рукава, а спереди — административное здание. Пенитенциарий был рассчитан на 240 мест.

Меня завораживают некоторые архитектурные сооружения. В том числе, тюрьмы, построенные с талантом и вдохновением. Я поняла это несколько лет назад, когда впервые посетила иностранную тюрьму в Лионе, и моя первая западная тюрьма тоже оказалась пенитенциарием, построенным на двадцать лет позже норвежского. По сравнению с полуразрушенными бараками, составляющими большую часть российских тюремных построек, лишенных каких–либо архитектурных излишеств, на мой взгляд,  необходимых человеку, чтобы иметь надежду на возвращение к родным и любимым, а не жить, подобно грешнику в аду, французские тюрьмы показались мне дворцами. В них был и изыск, и лоск.

Конечно, и у нас есть красивые тюремные здания, чаще всего это старые царские тюрьмы в некоторых российских городах, которые сейчас служат следственными изоляторами. Но они так загажены и разрушены и внутри, и снаружи беспардонным содержанием, что в них уже трудно обнаружить первоначальный замысел. Но было два случая, когда мне это удалось.

Первый раз — во Пскове, где, буквально на моих глазах, талантливый тюремный администратор и гражданин города Борис Федотов, сумел изыскать средства и силы для реставрации, обновления и создания необходимого для человека комфорта в старом тюремном замке, построенном в 1805 г. Из грязных руин поднялся красавец–замок, и хорош он был не только по форме, но и по содержанию.

Вторыми были Кресты в Санкт–Петербурге, тоже  пенитенциарий, построенный в 1892 году  в красочном  псевдорусском стиле, не очень характерная для России модель тюрьмы. Внутри — легко узнаваемым паноптикумом: при входе сразу попадаешь в центральную смотровую башню, от которой крестом ответвляются четыре трехэтажных рукава с размещенными в них камерами, рассчитанными на одиночное заключение — потому–то и Кресты. В столь торжественном и многозначительном устройстве  чудится что–то важное, умное, даже справедливое. Но это обман — ничего хорошего в этой тюрьме я не обнаружила. Одиночные камеры, в которых содержалось от 6 до 8 человек, были в ужасном состоянии: зимой — без отопления, без горячей воды, без белья, некоторые  даже без стекол, окна закрыты всем имеющимся в наличии тряпьем, которое только смогли собрать заключенные — настоящий ад.

Норвежский пенитенциарий сверкал почти храмовой непогрешимостью интерьера. Сходство с храмом ему придавали и круглые, сводчатые, высокие потолки в центральной башне. Сердце замирало от чистоты, белизны и соразмерности. Но это всего лишь тюрьма, место для наказания и изоляции, а если и храм, то храм человеческой слабости и несовершенства. Здесь же расположена главная тюремная библиотека Норвегии, в ней много книг на разных языках, например, Достоевский и Мандельштам здесь есть и по–русски. Фильмотека, при помощи которой может получить образование тот, кто не любит читать. Как объяснил мне Бьёрн, книги, которых здесь нет, можно заказать в других библиотеках города.

Норвегия — дорогая страна, но именно поэтому образование и медицина здесь бесплатны. В стране нет элитарных или частных школ, и, всякий раз, когда речь идет об их создании, в обществе начинаются обсуждения, дебаты и споры, главная идея которых — отстоять прежнее устройство. Дети, которые учатся вместе, независимо от своих способностей и имущественного состояния родителей, остаются в рамках все того же горизонтального общественного рельефа. Куда бы их потом не занесло, чем бы они ни занялись и как бы ни преуспели в зрелые годы, общее детство станет залогом того, что они так и останутся единым народом, способным к уважению и самоуважению, наделенным чувством собственного достоинства и знающим цену ординарной человеческой жизни.

Мне удалось заглянуть в камеру, осмотреть коридор, в котором имелся зал для общих занятий, но так как была суббота, и начальства в тюрьме не оказалось, мои возможности были  ограничены. Бьёрн отвел меня в блок, в котором сидели оперативные дежурные — там были мониторы, подсоединенные к камерам слежения, и прочие устройства, при помощи которых можно было руководить непростым заведением. Дежурной в тот день оказалась женщина. Здесь же находились комнаты для встречи заключенных с родными, в том числе и для интимных свиданий, что в других западных странах (Англия, США, Франция, Польша), тюрьмы которых мне довелось уже посетить, предусмотрено не было.

Но главная интрига была впереди. Мы покинули пенитенциарий и, пройдя хитрыми тропами по двору тюрьмы, пришли в другое здание — это был небольшой трехэтажный особнячок, в котором размещался облегченный режим содержания. Сюда свозили со всей Норвегии осужденных, которым оставалось до конца срока не более восьми месяцев — тех, кто совершил тяжкие преступления и имеет плохой послужной список за время отбывания наказания — осужденные мужчины, которые изначально получили большие сроки (3–5 лет) и не смогли освободиться досрочно, просидели весь срок в закрытой камере. Такие тоже нуждаются в реабилитации, в послаблении, в смене режима и места наказания.

  Внутри особняка идет вполне нормальная жизнь, осужденные живут не в камерах, а в комнатах, у всех есть ключи. Тренажерный зал, бильярд, кухня, комнаты отдыха. Здесь можно учиться, встречаться с родственниками, даже получать интимные свидания, если это не случайная знакомая, а подруга или жена, не замеченная в чем–либо предосудительном, в частности, в употреблении наркотиков.

  Внутри — это вполне нормальное для жизни место, похожее на комфортабельное студенческое общежитие, но нет свободного выхода наружу, и находится это общежитие не где–нибудь, а на территории самой большой тюрьмы страны. В этом есть что–то иррациональное, как в сказке: сиди дома, а на улицу носа не кажи, а то съедят злые волки. То ли жизнь до жизни, то ли жизнь после жизни. Совсем другое время и место.

РУССКИЙ 

Но главное ждало меня впереди, и его имя было… назовем его Ларс.  Бьёрн предупредил меня, что здесь содержится заключенный, которого все называют «русским». Но он, конечно, не русский, просто жил в России и знает язык. Если я захочу, меня, мол, с ним познакомят.

Ларс — молодой мужчина тридцати лет отроду. Не стану описывать его внешность, сообщая, что он высок, ведь норвежцы, кажется, самый высокий народ в мире, и строен. Интересное было в другом: во–первых, он действительно хорошо говорил по–русски, а во–вторых, он вел себя как русский — расторможенно и откровенно. Мы провели вместе часа два, пока Бьёрну не надоели наши счастливые физиономии и заговорщицкий вид.

Ларс, как многие люди с криминальными интересами, после школы стал изучать криминологию. Но не доучился, так как его втянули в наркобизнес. После чего (история умалчивает, как) он оказался в России. Не будем вдаваться в подробности, хотя сейчас Ларс уже должен быть на свободе.

В России у него вскоре появилась любимая девушка, позже ставшая его женой, звали ее как меня — Людмилой, поэтому мое имя очень его растрогало, чуть ли не слезы сверкнули в его голубых скандинавских очах. Но он приехал в Россию не потому, что у нас хорошие девушки: «Очень хорошие, а моя жена была прекрасной, у меня никогда больше не будет такой женщины!», вкусная еда: «Вот борщ — это еда! Потом — селедка, голубцы, пельмени. Я, как только въезжал в Россию, сразу искал, где бы борща поесть. У нас тут, в Норвегии, вообще никакой кухни нет. Разве это еда? Одни бутерброды! Надоело — до смерти!»;  а потому он приехал, что через Россию он вез в Норвегию амфитамин. Это и было его главным мужским делом, охотой, войной или что еще у мужчин выходит на первое место в иерархии мужественности. Он работал в каких–то геологических трестах и успешно конспирировался в течение пяти лет. Взяли его в Мурманске.

Сам он тоже употреблял, потому его прекрасная жена Людмила и бросила его. Сказала, что раз он не хочет жить как все нормальные люди, она не хочет жить с ним. И ушла. Он очень расстраивался, но делать нечего. А потом попал в мурманское СИЗО. Воспоминания о российской тюрьме у него остались не очень отчетливые, но тяжелые, хотя он пробыл там всего две недели, после чего был передан норвежским властям. Его счастье!

В Норвегии он попал, по его словам, «на сталинский режим». Его тюрьма была где–то в провинции, режим был строгий, но он, невзирая на строгости, умудрялся и употреблять, и торговать наркотиками, так как его друзья–бандиты его не бросили, а все время тусовались где–то поблизости. Амфитамин очень распространенный наркотик в Норвегии, он выпускается в безопасной таблеточной форме, так мне потом объяснил Нильс.

Ларсу удалось даже сбежать со своего «сталинского режима» — ему помогли «кореша»: каким–то чудом он сумел пробраться к забору и сигануть через него, и пока «вохра» озиралась, был таков. Три дня беглец гулял на свободе, уехал куда–то на поезде, но полиция настигла его в гостинице, где он заночевал.

— Ну и что? Били они тебя?

— Ты что?! Это же не Россия. Сказали, мол, давай парень, собирайся, доставим тебя по назначению.

— И ни разу не вмазали?

— Да нет, конечно. Какое там!

Ну и что это за тюремные приключения?

Ларс как нарушитель режима как раз и был лишен той самой части денежного довольствия и часто сидел в своей камере взаперти. Теперь его перевели сюда, в этот сказочный особнячок, так как ему осталось всего полгода до освобождения, и он целых три недели не употреблял наркотики. Его боевые товарищи потеряли с ним связь и не знают, где он. После тюрьмы он собирается по собственной воле пройти лечение от наркомании в закрытой клинике. Надеется на полное выздоровление.

Спрашиваю, есть ли у него девушка. Оказывается, девушка есть, но так как она тоже наркоманка, сюда ее не пускают. Обидно. Спрашивает у меня, как я сюда попала.

Рассказываю про Нильса. Он в полном восторге: Кристи?! Так он же настоящий гуру! Оказывается, Ларс читал книги Нильса, пока сидел в «сталинской тюрьме», и это были лучшие моменты его тюремной жизни. Спрашиваю его, что он сейчас читает. Он уходит в свою комнату и через пару минут выносит мне трехтомник Макаренко и томик Достоевского на норвежском языке. Немая сцена.

На прощание предлагаю ему записать рецепт борща.

—Ты знаешь рецепт борща?!

— Конечно, я же обычная российская женщина.

— Лучшего подарка ты не могла бы мне сделать!

Рассказываю ему в подробностях, что и как надо делать. Мы идем на кухню, а там уже все есть — и свекла, и мясо, и морковь с томатом. В общем, он решил заняться этим немедленно, тем самым уменьшить боль разлуки со мной.

— Жалко с тобой расставаться. Ты больше не придешь?

Объясняю, что скоро уезжаю, да и меня не стали бы пускать к нему так часто, скорее всего. Спрашиваю его, хотел бы он, чтобы к нему пришел Нильс?

— Еще бы! Это же просто сказка!

Я предлагаю ему написать Нильсу записку и выразить в ней свои пожелания вперемешку с биографией. Он с готовностью берется.

Мы прощаемся, он чуть не плачет. Мне тоже грустно.

Нильс, которому я рассказала очередную сказочную историю, в этот раз в восторг не пришел. Однажды наркодельцы уже свили гнездо на его факультете криминологии, и у всех были неприятности — обыски, допросы. Но посетить, при случае, моего подопечного пообещал.

ЭПИЛОГ

Кроме этого, среди множества маленьких радостей и открытий — красивых мест, интересных встреч, задушевных бесед и трапез с Нильсом — меня ждали еще две поездки по Норвегии.

Одна с Нильсом, в местечко Видароссен, где находится описанный им рай коллективной, столь любимой им жизни — антропософская деревня, все жители которой приезжие и жизнь которой устроена по особым правилам. Сюда уже более тридцати лет со всех концов Норвегии привозят тех, кого Нильс называет «экстраординарными людьми», у нас бы их, в лучшем случае, назвали умственно отсталыми. Это уже взрослые люди, которые живут здесь в искусственных семьях, состоящих из трех–пяти нуждающихся в постоянном уходе и такого же числа тех, кто уход обеспечивает. Последние — в основном иностранцы, молодежь, они приезжают сюда по приглашению руководства деревни. С каждым новым сотрудником руководство заключает годовой контракт, по которому он живет в деревне на полном довольствии, получая денежные средства только на карманные расходы — около 2000 крон в месяц.

На «семью» выделяется домик, в котором есть отдельная комната для каждого жильца. В каждом домике — свой обед, свой распорядок, свои подробности жизни. Но есть и общие службы для всех жителей деревни: медицина, большое хозяйство — и растениеводство, и животноводство здесь свое; общие дела: собрания, культурные мероприятия, театр, религия, ремесла — в общем, самостоятельная жизнь вдали от большого мира.

Нильс рассказывал, что если бы деревня была поближе к Осло и Хедда бы согласилась, он бы с радостью переехал сюда на постоянное жительство. Когда–то он здесь жил, и в деревне до сих пор живет человек, за которым Нильс ухаживал. Он любит этот бесхитростный мир, лишенный «благ» современной цивилизации. Он может подолгу беседовать с теми, кого в нашей стране часто даже не считают людьми,  а он считает их людьми в высшей степени. Это антропософский подход: человек — носитель духа, и его рациональность не имеет большого значения. Дух не зависит от ума и степени социализации, а значит, ценность этих людей не ниже, чем у нобелевских лауреатов.

Я сама родилась на территории психиатрической лечебницы, спрятанной от людских глаз в подмосковном лесу, и мое раннее детство прошло среди хронических больных, которые свободно перемещались по крошечному поселку, основное население которого состояло из сотрудников больницы. Мой дед служил там врачом, и обитатели лечебницы приходили к бабушке на чай. Она была добрая, и они приносили ей подарки: кружевные салфеточки, елочные игрушки из ваты и папье–маше — плоды их трудотерапии или большие конфеты, которые я запомнила, но вновь увидела только когда была взрослой — квадратики суфле. В поселке была молочная ферма, и по вечерам мы все — больные и здоровые, дети и взрослые, стояли в общей очереди за парным молоком. С тех пор в моей душе хранится множество запутанных сигналов: запах коровника напоминает мне о больнице, а запах больницы — о безмятежном детстве.

Детские воспоминания приближают к моей душе все, что хоть чем–то напоминает ту далекую жизнь — ведь она легла в основу моего жизненного опыта. Я не чураюсь больных, сумасшедших, заключенных, врачей, больниц, любых учреждений, в том числе и маленьких странных миров, среди которых затерялся и Видароссен. Но, проведя здесь целый день, я покидала его в какой–то тяжелой тоске — что–то здесь показалось мне слишком приблизительным, холодным, намеренным, неживым. Я сказала об этом Нильсу, и он, как обычно, понял мое чувство.

— Что ж, антропософским делам свойственна рассудочность. Антропософы — холодные люди. Это ты и ощутила.

Второе путешествие я совершила в одиночестве. На скоростном поезде я пересекла Скандинавские горы и спустилась к морю. Поездка была интересной, но болезненной: на спуске меня начало тошнить, как на утлом суденышке во время сильной морской качки, и удовольствие от красивых видов было испорчено. В Бергене меня, как родную, ждала целая семья — семья политического иммигранта из Азербайджана, писателя–сатирика, художника и журналиста, талантливого и неукротимого Аяза А. Семью эту, состоящую тогда только из трех человек (теперь их четверо), мы когда–то приютили у себя, чтобы припрятать от враждебных сил, бушующих в большом мире. Но прикрытие наше оказалось непрочным, и когда дело дошло до того, что враждебные силы стали рваться в квартиру, где жили наши друзья, они уехали еще дальше на север. Неохотно, с надрывом и ощущением еще одной потери.

Они живут в Норвегии уже семь лет, и за это время родили еще одного сына, выучили местный язык, устроились на работу, обзавелись хозяйством. Живут они без особого веселья, по мусульманским обычаям не пьют ни вина, ни пива, но к этой стране относятся с уважением, хотя физическая недоступность любимой родины делает порой их жизнь почти пластмассовой.

Аяз рассказал мне, как происходил процесс его сближения с политическим убежищем: сначала он испытывал полное недоверие к искренности приема — даже не захотел бесплатно вставлять зубы, которые потерял в бакинской тюрьме, о чем сейчас сожалеет. Он долго пребывал в депрессии, не видел перспектив — что значит безъязыкая жизнь для человека, для которого главное — язык и перо. Но помимо воли он наблюдал за тем, что происходило с его семьей. Старший сын, Ахмет, получил в дар от отца неукротимость, видимо, вместе с другими талантами. Его школьная жизнь сразу не задалась — возникли проблемы и в общении со сверстниками, и в учебе, но в школе ему выделили персонального психолога и дело пошло на лад. Теперь, когда Ахмету уже девять, проблем у него нет, он вполне счастливый норвежский ребенок и на азербайджанские упреки своей матери Мензэр отвечает по–норвежски. Не говоря уже о младшем, Тургуте, который и родился в Бергене.

Мензер, чья дорога в эмиграцию была чуть легче, так как она следовала за мужем и спасала семью, пошла на курсы и выучила норвежский, а через несколько лет получила место учительницы в школе. На родине она была учительницей английского языка,  здесь стала преподавать турецкий, причем сначала — только своему сыну. В Норвегии есть законы, которые предоставляют ребенку, прибывшему из другой страны, право на изучение родного языка. Этим правом воспользовалась Мензер и стала учительницей своему сыну, получая за это зарплату. Сейчас у нее много школ и учеников, и хотя бывают простои, ее зарплата не ниже средней по стране.

Аяз, человек большого ума и редкой наблюдательности, в конце концов, понял, что холодноватые и депрессивные на вид норвежцы не безразличны к нему и его семье, но не умеют выразить свои чувства понятным для южного человека способом. А если к ним внимательно приглядеться и начать научиться распознавать их послания и сигналы, то все становится на свои места. Соседи оказались дружелюбными и привязчивыми, полюбили их горячих, черноглазых детей, и с радостью участвуют в их воспитании. И хотя эти отношения все равно не насыщают душу, они вызывают искреннее уважение. А этого уже достаточно, чтобы начать здесь жить по–настоящему.

Аяз так и сделал. Как–то незаметно он выучил норвежский язык и нашел себе работу — теперь он работает переводчиком в местном муниципалитете, помогает тем, кто, так же как и он, оказался беженцем из второго или третьего мира. Он экономист, у него есть желание подтвердить свой диплом, он уже во многом разобрался. Хочет освоить местную журналистику, что ему вполне по силам, а на досуге он читает по–норвежски Достоевского, для того, чтобы понять, как звучит сатира по–норвежски. Он ведь писатель–сатирик.

Мы долго разговаривали с Мензер, и она, преданно любящая свою теплую, благоуханную родину, где остались все ее родные и близкие, в первую очередь — мама, высказала крамольную мысль.

— Я уже не хочу, чтобы мои дети учились в азербайджанской школе, где все покупается и продается. У меня там никогда не будет денег, и моих детей будут унижать. А они уже привыкли к достойной жизни.

И я подумала, что это еще одна норвежская сказка. Живут люди где–то в южной феодальной стране, думая, что это их родина, и что они — у себя дома. Но на самом деле они сказочным образом оторвались от реальности и стали думать, что у них есть гражданские права и человеческое достоинство. Но это опасное заблуждение, и их, в конце концов, объявляют преступниками и сажают в тюрьму. Их ждет казнь, но внезапно происходит чудо: добрая волшебница, фея — какая–нибудь международная правозащитная организация, вырывает их из лап тирана, который правит их прекрасной, но умственно отсталой родиной, и спасает от неминуемой гибели. А потом переносит их в северную страну, где живут такие же люди, как и они, с таким же чувством собственного достоинства. И не сразу, конечно, они начинают понимать, что чужбина осталась где–то там, на благословенном юге. А здесь, на хмуром севере — родина.