Пользовательницы твиттера рассказывают о насилии
в журналистской среде // wonderzine.com URL:
https://www.wonderzine.com/wonderzine/life/news/251271-harassment-and-abuse
(дата публикации: 13.07.2020).
Анна Край
преподаватель департамента психологии НИУ ВШЭ; практикующий психолог. Соавтор книги «Домашнее насилие. Так будет не всегда»
Каковы особенности «новой этики»
и ее языка?
— Я не только преподаю студентам-психологам, но и веду дисциплины общего цикла у информатиков, историков и других. И все знают, что такое биполярное расстройство, по крайней мере, представляют, что у него две стадии; все знают, что депрессия — болезнь, а не просто лень или что-то еще. Очевидно, что психологическое просвещение сильно включилось в жизнь общества. Это хороший и здоровый признак: люди с большим вниманием относятся к себе, но, конечно, есть сложности, которые могут быть с этим связаны.
Мне кажется, что психологи, психиатры и психотерапевты наконец-то научились рассказывать о своей работе, и мы видим, что множество сериалов и бестселлеров содержат образы таких экспертов. Возможно, поэтому люди действительно начали вникать в тонкости этой сферы. Я поступала на факультет психологии МГУ в 2010 году, и тогда никто не говорил о биполярном расстройстве, гендерной идентичности, трансгендерности — ни о чем из этого. Сегодня же Wonderzine, «Медуза» и плюс-минус другие СМИ обращаются к психологам как к специалистам по данным темам.
Психологи стали правильно рассказывать о таких явлениях, а люди осознали, что тратить деньги на себя и собственный комфорт — это точно так же, как тратить деньги на визит к врачу, новую машину или дом.
Почему содержание
«новой этики» — предмет споров?
— Абсолютно точно могу сказать, что мы видим разницу в культурологическом подходе. Если бы мы, к примеру, обсуждали моих родителей, то упомянули бы советские истории, связанные с установкой «не выносить сор из избы», быть потише, спокойно жить и не особо высовываться. Сама идеология в советское время не предполагала создания личных границ. Мы понимаем, что это культура, в которой было соседство, колхоз и, условно говоря, все те стереотипы, которые можно вообразить. Все общее, и социалистическая парадигма так или иначе размывает личность.
Сегодня понятно, что план СССР провалился, каким бы хорошим социализм ни был в идеале. Вся европейская культура, и наша в том числе, идет не по азиатскому традиционному коллективистскому формату, а по индивидуалистическому.
Очевидно, что люди научились защищать свои границы. Я понимаю, что студенты, которым преподаю, лучше, чем я, произносят «нет» и «вы не следуете правилам», а также не боятся высказывать мнение. Мне сейчас 27 (казалось бы, между нами разница всего лишь в десять лет), и я не могу представить себя на месте того, кто в юном возрасте способен так четко отстаивать границы, потому что сама научилась этому спустя время. А подростки, студенты первого курса, уже знают это и умеют говорить о правах человека и важности личного пространства. Думаю, мы видим скорее культурное изменение, перемену отношения к Я-концепции, нежели поколенческий эффект.
Как «новая этика» повлияла
на личные отношения?
— Одно дело, если мы будем говорить про Европу и Америку, и другое — если коснемся России. Те процессы, которые начинались шестьдесят лет назад во время второй волны феминизма в США, на самом деле лишь сейчас доходят до своего апогея у нас.
Появление правил «новой этики» и вообще такого конструкта, естественно, сильно связано с развитием феминизма, причем не только как течением политической борьбы. Понятно, что возник совсем другой социальный запрос на гендерные исследования и иное перераспределение власти и ролей. Наверное, старые правила культуры патриархата, вследствие технического процесса и более выигрышной позиции фем-движения за рубежом, меняются и перестают играть главенствующую роль.
Как «новая этика» повлияла
на корпоративные отношения?
— Это тонкий вопрос. Я не совсем хорошо чувствую данный момент, так как внутри университета, допустим, происходит не очень много коммуникаций между преподавателями. Мы можем работать над одним проектом, но чаще всего это вертикальная система с понятным лидером.
Если говорить о студентах, то они стали более четко обозначать, что им нравится и не нравится, заниматься самоуправлением. Например, заявлять: «Вот этот преподаватель произносит шутки оскорбительного характера. Давайте с этим что-то сделаем, нажмем тревожную кнопку и попробуем разобраться».
Я надеюсь, это изменило вещи, относящиеся к домогательствам и сексизму в университетах. Понятно, что люди имеют свойство вступать в разные связи, вне зависимости от того, кто они — преподаватели, студенты и так далее. Но теперь, полагаю, все три раза подумают, стоит ли нарушать субординацию и начинать такие неравные отношения, а также поймут, что нужно делать, если человек с большей властью злоупотребляет ею.
Могу сказать: пока «новая этика» несильно внедрилась в корпорации. Однако предполагаю, что те, кто посмотрел «Утреннее шоу» или «Большую маленькую ложь», однозначно задумались о том, как они будут общаться с подчиненными.
Очевидно, к примеру, что волны обсуждений в твиттере относительно кэнселинга известных журналистов затронули медиатусовку. Люди из этой сферы стараются выработать какие-то акты и документы. Я знаю несколько организаций, которые прописали правила поведения в тех случаях, когда происходит харассмент, то есть к кому они обращаются и какие следуют санкции. Это здорово, потому что это прозрачная система.
Почему разговоры о «новой этике» актуальны в России?
— Думаю, в стране очень ярко видны классовые противоречия, и речь идет даже не о мужчинах и женщинах, а о системе власти. Некто, обладающий большой властью, начинает искать внешнего врага, когда люди с иерархически меньшей властью говорят ему, что он ведет себя неправильно и теперь не имеет права рассказывать харассмент-шутки женщинам. Потому что в целом человек не прав, и, скорее всего, понимает это.
В России это звучит так громко потому, что никто этого не ожидал и никто к этому не был готов. Самым показательным и забавным примером здесь выступает история того, как к «новой этике» относится Ксения Собчак. Она явно пытается сделать из нее конструкт, который будет как бы оправдывать пострадавших от насилия (я не использую слово «жертва» и риторику виктимности). При этом нужно задуматься, почему у Ксении Собчак так сильно «болит» эта тема. Почему бы ей не оставить ее тем, кто либо пережил насилие, либо является его автором? Почему она проводит эфир на Первом канале, зовет туда Беллу Рапопорт, Аэм Тиллмари [ранее известный как Анна Мария Ефремова. — Прим. ред.] и говорит, что «новая этика» — нечто, дающее разрешение всем, кто пострадал, сделать из абьюзеров людей, которых закэнселят?
Это пример, когда человек, который, по идее, не имеет к теме отношения, очень сильно переживает, как будто происходящее может затронуть что-то внутреннее. «Новая этика» подрывает безопасность статуса и системы власти, именно поэтому она так резонирует с чувствами множества людей.
Как изменится обсуждение
«новой этики» в России?
— Главное, что мы должны сделать, — прекратить оправдывать насилие: «Он же заслуженный деятель Советского Союза; он прекрасный преподаватель, друг, сват, брат». Мы обязаны рассматривать насилие как факт.
При этом я уважаю позицию исследователя и практика Стивена Хайеса, основателя acceptance and commitment therapy [‛терапия принятия и ответственности’. — Прим. ред.]. Он написал потрясающую, на мой взгляд, статью «Авторы насилия тоже люди» [перевод названия от эксперта. — Прим. ред.]. В ней он рассказывает о парадигме, в которой те, кто совершает что-то недопустимое, часто сами загоняют себя в цепочку стыда и вины.
Стыд и вина — деструктивные состояния, которые никогда не делают лучше, то есть это одни из самых разрушительных вещей с точки зрения психологического благополучия. Я могу жить с осознанием того, что я плохой человек, и не представлять возможности каким-то образом выйти из этого положения, поскольку чувствую такую вину, что не разрешаю себе думать по-другому. Это суперраспространенная история, с которой часто приходят клиенты: «Я недостоин, я уже натворил, значит, со мной нельзя общаться, я плохой». Здесь всегда нужно смотреть на контекст и давать шанс на реабилитацию. Думаю, для России важно создавать систему помощи для людей как пострадавших от насилия, так и совершающих его.
Каковы ключевые нормы «новой этики»?
— По моему мнению, это, естественно, принцип активного согласия и признание того, что да значит да, а нет значит нет.
Это всегда перепроверка: «Окей ли тебе? Комфортно ли тебе? Готов ли я? Хочу ли я сейчас говорить об этом?» Важно, что вопросы должны работать в обе стороны, то есть ты спрашиваешь не только другого человека, но и себя.
Здесь все связано с теорией привилегий и интерсекциональностью, формулой check your privileges [‛проверь свои привилегии’. — Прим. ред.]. Мы понимаем, что находимся в какой-то иерархической системе, и спрашиваем себя: «А не использую ли я привилегии как то, что угнетает остальных? А не использую ли я власть так, что нарушаю границы другого человека?»
Как только люди осознают собственные уязвимости и привилегии, начинают развивать эмпатию, а также чувствительность в отношениях с остальными и самими собой, так все сразу становится более корректным. Если я понимаю, что человеку, допустим, трудно купить билет в родной край, то не говорю, с какой легкостью покупаю его на Aviasales. Возможно, я спрашиваю: «Окей, если я расскажу тебе об этом?»
Несомненно, привилегия — не минус, а данность, с которой он или она существует. Эта данность может быть использована как нечто, способное помочь окружающим. Например, я родилась в Москве, у меня полная семья, у родителей были силы для моего воспитания, и я могу быть более чувствительной к людям, у которых все не так, поддержать, если готова.
Я знаю девушку, которая очень хорошо рассказывает о привилегии здоровья и том, как ее можно использовать, — она стала донором крови и костного мозга. Так что весь вопрос в осознании привилегий. Если ты хочешь, то можешь их использовать, чтобы помочь другим.