Интубация трахеи — введение эндотрахеальной трубки (ЭТТ) в трахею с целью обеспечения проходимости дыхательных путей.
«Я тоже надеялся, что пронесет». Реаниматолог Евгений Пинелис — об эпидемии, которая пришла, как ураган

«Случился настоящий ураган»
Смерть становится обыденностью. Из блога Евгения Пинелиса
«Осталась только жалость к тем, кто заболел или заболеет»
«Интерны работали по 100 часов в неделю»
«Умерло небывалое количество людей прямо у меня на глазах»
«Больница переполнена, но стало легче». Из блога Евгения Пинелиса
Больница все еще переполнена, выписать людей, перенесших эту гадость непросто, мы постоянно получаем новых пациентов, состояние которых ухудшилось в обычных не интенсивных отделениях. Но ничего сравнимого с тем, что было совсем недавно, мы не видим и это — прекрасно…»
«Нет лечения — ни дорогого, ни дешевого»
— Столкнувшись с новой болезнью, врачи и ученые всего мира делятся опытом, ищут решения, помогают друг другу. Многие, как и вы, пишут объяснения для непосвященных. Согласны ли вы с тем, что российские врачи имеют меньше возможностей для погружения в науку?
— Может быть, у меня не совсем показательная выборка, но те, с кем я общаюсь, очень даже в курсе последних достижений. Я только что участвовал в онлайн-семинаре российских реаниматологов, и вопросы, которые там задавались, демонстрировали высокий уровень знаний, информированности, начитанности по этой нашей общей новой проблеме. Возможно, России повезло, что у нее все началось немного позже и можно было пользоваться наработками, которые были в других странах. Но, честно говоря, по степени научной грамотности те, с кем общался, ничуть не отстают от западных коллег.
Вы, главное, не думайте, что в Америке все врачи хорошие. Когда я был интерном и только начинал резидентуру, я очень боялся сделать что-то не то. Однажды задал вопрос старшему резиденту, а он мне говорит: «Да не волнуйся, просто спиши все из старого дневника за вчерашний день». В Америке вся система устроена так, что врач должен учиться всю жизнь, но всегда есть способы «не париться». Существуют программы, в которых, просто щелкая мышкой, можно набирать специальные обучающие баллы для подтверждения квалификации, а потом сидеть себе спокойно, стагнировать и получать огромные деньги. Такие доктора есть в Америке, России, где угодно.
— Каково вам работать в системе, которая — так, по крайней мере, нам о ней рассказывают в книгах и фильмах — гарантирует качественное медицинское обслуживание только состоятельным людям? Вы сталкивались с ситуацией, когда к вам привозят человека, а его страховка не покрывает лечение?
— Слухи о недоступности американского здравоохранения сильно преувеличены. Я работаю в Safety Net Hospital, который лечит всех. Если сюда попадет человек с сердечным приступом, то ему сначала окажут помощь, потом будут говорить о деньгах. Мы делаем все необходимые процедуры, находим оптимальные схемы лечения, а если это какая-то болезнь, требующая оборудования, которого у нас нет, то мы отправляем людей в другие больницы. И там меня всегда спрашивают про состояние больного, а не про его финансы.
При этом медицинские счета являются частой причиной банкротств, потому что если у человека есть хоть какая-то возможность заплатить, то придется платить, пусть и в рассрочку. Но если у него с деньгами совсем туго, то есть множество фондов, которые готовы помочь.
— Я слышала истории про людей, заболевших COVID, которых вылечили и выписали домой с такими счетами за лечение, что им не расплатиться.
— Ну это вряд ли. Сейчас не стоит так остро вопрос цены лечения, потому что его нет — ни дорогого, ни дешевого. Вот только что разрешили этот ремдесивир многострадальный, как раз вовремя, когда все идет на убыль. В принципе ничего дорогого мы не делали. Что касается самой койки, то это дорого, но, как я говорил, никакой катастрофы не случилось. Они были для всех, в том числе и для тех, кто не мог платить.
Про героев и супергероев. Из блога Евгения Пинелиса
«Самым героическим, что я сделал до эпидемии ковид-19, была драка с моим одноклассником — Кирой Матюшенко. Ну то есть я так это называл. Кирилл выступал за сборную Высшей школы милиции по смешанным единоборствам, проходя довольно далеко в турнирной таблице межвузовских соревнований. Так что результат этого противостояния был предрешен. Когда друзья спросили, что произошло, Кира ответил: «Я не знаю, что он мне говорил, но уверен, что это были гадости». Вероятно он был прав. Мы потом помирились, конечно. После семьи, нет ближе людей, чем те, с кем хулиганил в 15 лет. Через год после нашей эпической схватки я уехал. А через несколько лет Кирилл умер. Уснул и не проснулся.
Я вообще-то представитель очень мирной специальности. Я работаю в терапевтической интенсивной терапии. Конечно, бывает я кричу резиденту или медсестре, что сердце сейчас остановится и часто принимаю участие в малоконтролируемом хаосе, который представляет собой критическая ситуация в реанимации, но это скорее выглядит прикольно. Ничего невероятного или геройского там нет.
Я практически не имею дело с ножевыми и огнестрельными ранениями, автокатастрофами и сочетанными травмами. Раньше именно это казалось мне страшным героизмом. Когда я работал в центре, куда поступали всевозможные повреждения, я чувствовал себя неловко, забирая какой-нибудь сепсис к себе в терапию и глядя, как хирурги разбираются с жертвами катастроф. Все эти дренажи, гемостазы, крики и капли крови на щитках, защищающих глаза, казались намного более крутыми, чем моя попытка определить идеальную антибиотико и кардиоподдерживающую терапию.
Так что жил я себе мирной жизнью. Лечил сепсис и дыхательную недостаточность, всякие тромбоэмболии и кровотечения (очень важно их не путать).
И вот начался ковид. Начался он довольно спокойно. Первая пациентка с дыхательной недостаточностью была пожилой и с кучей болезней. Как и следующий пациент. А потом был пациент вообще без анамнеза, но 55 лет. Он сгорел за пять дней, не отвечая ни на какие лечения и способы ИВЛ. Тогда я еще мог запоминать. Потом появился пациент 44 лет, пациентка 29, 32… Беременные пациентки. Все на вентиляторе, улучшающиеся со скрипом. И совсем не все. Тогда мне стало страшно.
Не так, как в потасовке с Кирой, но очень неприятно. Собственно в этот момент и появилась военная лексика в моих постах. Поездки в метро, где я писал и до сих пор пишу большую часть постов оптимизма не добавляли. Я был уверен, что я заражусь. Каждая ручка двери превратилась в угрозу. Страшно было заразить семью. Страшно было еще и за мир. Было видно, что Нью-Йорк скатывается в социальный ад. Мы как раз тогда узнали об этих десятках тысяч детей, которые зависят от школы в плане питания и приюта от непогоды. То есть, мы про них знали, но не ожидали этих безумных цифр. Одним словом, за отрицанием февраля пришла какая-то комбинация ужаса и депрессии.
Все это время в комментариях говорили о геройстве. Слали ангелов этих усталых в хирургических спецовках. Жутковатый на самом деле образ, я все-таки планировал выжить. <…> Теперь, когда все понемногу успокаивается у нас, а супергеройство двигается в Массачусетс и Пенсильванию, Москву и Санкт Петербург, я решил про это написать.
Никаких героев среди нас нет. Никто не делает ничего, что не было бы описано в их контрактах. Там обычно описываются условия работы и оплата. Врачи имеют дело с инфекциями постоянно и почти в любой специальности. Наверняка бывает, что заражаются. Работавшие в начале и середине 80-х фактически плавали в ВИЧ-инфекции, не зная даже приблизительно, что это за странная штука. И кололись, спасая пациентов, иногда заражались. Ничего из этого не геройство, обычная работа…»
«Вас лечили неправильно? Скажите, как правильно»
— Вы писали, что врачей сегодня героизируют, но маятник может качнуться в другую сторону.
— Еще и качнется. Это не только российский любимый спорт — обвинять врачей во всех смертных грехах. И пресса будет искать какие-то жареные факты, но уже с другой стороны. Это сейчас нам рассказывают героические истории про то, как люди работают на пределе, а потом начнут писать про некомпетентность, ошибки и прочее.
— Появится какой-то неленивый человек, который обвинит врачей в том, что они плохо лечили его любимую тетушку, и подаст в суд?
— Предъявлять претензии, что кого-то лечили неправильно, можно. Но вы тогда скажите, как правильно. Этого же пока никто не знает.
Моя специальность — дыхательная недостаточность, она была обычно у всех моих пациентов. Но при этом заболевании дыхательная недостаточность проявляется совсем иначе. Ничего такого мы раньше не видели. Совершенно новые паттерны. Только 5 или 6 апреля вышла работа известного итальянского реаниматолога, доктора Готтинони, где он их впервые описал. Представляете?
За несколько дней до момента достижения штатом и городом Нью-Йорк пика использования всех медицинских ресурсов, когда открывалась одна реанимация за другой, когда изыскивались последние резервы, — вот только в этот момент появилось первое, далеко не полное описание того, с чем мы имеем дело. А уж никакой подтвержденной терапии и в помине не было. Я постоянно спорил с людьми, которые говорили: «Ну почему вы не дадите всем то, почему не дадите это?»
— Вы очень хорошо объясняли, что издержки от такой непроверенной терапии могут превысить пользу, к ней можно прибегать, только когда либо пан, либо пропал.
— Да, но все равно никто не верит. Самым тяжелым пациентам, под наблюдением, с мониторингом мы давали какую-то рискованную, неподтвержденную терапию. Но давать ее всем, учитывая, что болезнь, скорее всего, не разовьется, — это неоправданный риск.
То есть мы действовали в ситуации абсолютного незнания, так что вряд ли будут какие-то судебные разбирательства. Да и необязательно маятник качнется в противоположную сторону, он может остаться посередине.
Я по-прежнему считаю, что работать врачом в это время — не большее геройство, чем работать в магазине.
— Была ли в вашем «ковидном» опыте смерть, которую невозможно забыть?
— Я всегда помнил всех моих пациентов, которые умерли, но я не помню всех, кто умер в эти безумные ковидные дни.
Мне запомнился один человек, который умер в реанимации. Он был доставлен в таком состоянии, что пришлось его сразу поместить на ИВЛ. У него были при себе документы, мы знали его имя и возраст, но родственников так и не нашли. При этом он не выглядел как бродяга, у него явно должны были быть родные. Но он умирал совсем один, никто из его близких об этом не знал.
Хотя этот опыт прощания по видео еще ужасней. Когда мы видим, что ситуация идет к печальному исходу, мы даем человеку собраться с семьей, поговорить. Очень редко в этих ситуациях бывает агрессия или злость по отношению к врачу (хотя потом все равно бывают иски). Обычно это слезы, объятия, благодарности. Но чтобы рядом не было никого из близких, чтобы люди, умирая, прощались по фейстайму… Как-то это дико и неправильно.
— У вас в Америке были самоубийства среди врачей?
— Один случай был, но подробностей я не знаю. Зато знаю, что много случаев алкоголизма после всего этого, да и не только среди врачей. Очень трудно справиться со стрессом, всем приходится искать какие-то выходы, какие-то допинги, которые разрушают. Но лично мне очень помогало то, что я мог писать. Мне удалось выйти из этой истории относительно неповрежденным.